— Они гордые, — подтвердил Крутилин. — И ты, Сергей, на меня не обижайся. У них, понимаешь, Роман, в доме вся стена грамотами увешана. Как получит грамоту кто-нибудь из семейства, так сейчас в рамку и на стену. Музей. Фома Лукич мужик смирный, безотказный, а, несмотря на то, гордый, как черт.
Сергей вздохнул, как будто совсем его придавило бремя семейной гордости.
Крутилин горячо заговорил:
— Разве я не понимаю, что он дело себе по душе нашел. Понимаю. А если все так рассуждать начнут, то что же с колхозом будет? Все разбегутся, кто куда. Кого душа потянет, а кого легкая жизнь. Что нам надо? Себя забыть, а колхоз на ноги поставить. Что у нас главное, у мужиков? У нас главное — земля. Ты вот, Серега, это понимаешь.
Легко поднявшись, Сергей расправил плечи.
— Мы это дело своим семейством решить не можем. Он нам отец, а значит, в доме командарм. За что прикажет, за то и в бой пойдем. И костьми ляжем.
Он так и вышел, гордо вскинув голову и улыбаясь.
— Крестник мой, Серега-то, — с нескрываемой гордостью проговорил Крутилин. — По-деревенски считается — родня. Конечно, не в том дело. Другое нас сроднило. Мы с ним — первые колхозники. Коллективизацию в селе поднимали. Почти целый год посреди улицы ходили, около домов опасались: в ту зиму каждый угол стрелял. Вот какая мы с ним кровная родня. А потом он меня от позора спас, дело это недавнишнее. Вот я тебе про тот случай расскажу, чтобы тебе известно было также и про Ваньку Шонина. Отчаянный человек он, а работник золотой — председатель колхоза «Заря». И актив он подобрал себе один к одному: ухари.
В прошлую весну получил он на слете Красное знамя. Получил незаконно. Теперь это уже не секрет. Мы по всем показателям первые были, он сразу сообразил, что ему нас не — догнать, и пошел на обман. Да только сам себя обманул, колхозников без хлеба оставил.
А дело произошло так, чтобы тебе понятно было. Озимь у нас вымерзла, гектаров тридцать. И у них тоже около того. Мы, конечно, весной перепахали эти выморозки и пересеяли, отчего окончили сев на два дня позже. А он пересеивать не стал, а в сводках показал, будто у него сев с пересевом, как и у нас, только будто он первым все работы закончил. Ну, ему за это и почет. Говорю я ему: «Что ты, Иван, делаешь? Ведь тебе с этих гектар и зернышка не собрать, а хлебопоставку платить придется». А он: «Заплатим, мы богатые. Почет денег стоит». Ломается, как купец на ярмарке, забыл, что купленному почету — невелика цена. Ну, хлеб он государству сдал, а колхозников обделил.
— Дали знамя-то?
— А как же. Под духовые трубы!
— А вы молчали?
— Многие знали, да молчали. Даже в ладоши хлопали. Ты посмотрел бы, как он знамя получать приехал. Чуть ли не весь колхоз с собой привез. Обедать идут всей делегацией, на заседание тоже, и все под знаменем и с песнями. Смотреть нехорошо. — Крутилин сильно затянулся, так, что даже папироса зашлась синим пламенем. — Ты спросил: а почему я молчал? Попробовал я рот разинуть, тут же мне такой кляп воткнули, что и посейчас моего писку не слыхать. На слете, как положено, прошу слова, а мне все не дают и не дают. Что, думаю, за причина? Еще посылаю в президиум записку. Жду. Подходит ко мне секретарь райисполкома и так пальчиком приманивает. Иду, а он ведет меня в президиум, только не прямо, не через ковровый мосток, а сбоку, в ту дверку, в какую артисты входят. Завел в какой-то закуток и спрашивает, о чем я намерен речь держать. А когда узнал, то сказал мне так: «У нас тут торжественный слет, и ты своим выступлением декорацию нам не порть. Тем более слова тебе не дадим, у нас речи давно расписаны, а для самокритики зайди завтра ко мне в кабинет, там тебя сполна выслушаю». Я ему говорю: «Хочу правду открыть». А он: «Народ в твоей правде не нуждается, может быть, у вас личные счеты». Все. На этом мы и закончили.
— Совсем закончили? — спросил Роман.
— Ну, дальше такая пошла дурость, что и вспоминать неохота. В общем, отправился я в чайную и там до срамоты напился, и в таком виде вынес я решение: сейчас, не медля, прорваться на ковровый мостик и все высказать, что накипело. Спасибо, Серега меня тут перехватил и увез домой от позора. Утром как проспался, то и представил себе всю прекрасную картину. Представил картину и подумал: «Ну, Илья Иванович, хотел ты по дешевке правду достать, а она, правда-то, дорогая». Вот тогда я и стал добиваться правды…
Он положил ладонь на стол и крепко прижал ее:
— В настоящую весну решили мы знамя взять. У Ваньки Шонина отобрать в честном бою.
— Отберете?
— Твердо. У нас все рассчитано, как на фронте. Или не жить мне в этих краях.
— А тогда на слете, значит, отступил?
— Кто сказал?
— Ну, если напился до срамоты…
— Такой непростительный грех был. Смалодушничал. Нет, я не смирный отступник. Об этом очковтирательстве я в райком партии написал. Вызвали меня на бюро да мне же выговор и припаяли. Тогда я осмелел и «самому» написал. — Понизив голос, Крутилин благоговейно повторил: — «Самому», понятно?
— Ну и что?
— Дополнительно строгача вкатили в личное дело.
— Да за что же?
— Черт его знает за что! Зачем через голову областных и районных организаций воздействовал. И еще сказали, что Шонин нам нужен, как пример, как образец, и мой партийный долг не подкапываться под него, а превозносить и равняться. Слышишь, на очковтирателя равняться — мой партийный долг!
— А Сталин-то что ответил?
— Ох, и чудак же ты, еще хуже меня: да не дошло до него мое письмо. Теперь у меня другой план. Теперь надо нам завоевать Красное знамя, занять почетное место. И вот тогда, с этого почетного места, я с ними со всеми и поговорю. Узнают они, где правда, а где обман. Партию обманывать, Советскую власть? Этого не позволим!
Он еще хотел что-то сказать, но тут послышались какой-то отдаленный грохот и не то хриплые выкрики, не то пение. Загалдели колхозники на дворе.
— Ванька Шонин едет. — Крутилин встал, подтянул ремень, руки его вздрагивали. — Едет вызывать нас на соревнование. Ну ладно, пусть покуражится, а только и у нас гостинец тоже припасен для друга дорогого.
14
По степной дороге летела тачанка. Пыль вырывалась из-под копыт пары остервенелых гнедых. Пыль клубилась из-под колес и, подхваченная степным ветром, долго еще висела в нагретом воздухе, прежде чем расстелиться по дороге и по окрестным полям. Степная, суховейная пыль, соленая и едкая.
А в тачанке четверо: трое бородатых, но еще не старых, четвертый бритый, черноусый и, несмотря на цветущие годы, лысоватый. Глаза у него темные, цыганские, хмельные. Отчаянные, опасные глаза. Это и был Иван Шонин — председатель колхоза «Заря». Он с одним из бородатых расположился на заднем сиденье, и они вдвоем удерживали знамя, рвавшееся к сияющему небу. Одному бы нипочем не удержать.
Двое других сидели на передке, один управлял конями, другой взмахивал кнутом, не давая им передышки. Все четверо пели любимую шонинскую:
Среди лесов дремучих товарищи идут,
В своих руках могучих погибшего несут.
Пели строго, согласно, как в церкви.
Тут на крыльце показался Крутилин, вид у него был настороженный и решительный. Шонин горделиво двинулся навстречу, а за ним, поджав губы, посапывая в бороды и подпирая своего вожака плечами, как перед дракой, двинулись его спутники.
«Как в бой идут», — подумал Роман и решил пока что не вмешиваться.
Ни один из колхозников, хозяев стана, не тронулся с места, будто и не заметили парада, который устроил Шонин.
Спускаясь с крыльца, Крутилин протянул руку:
— Здорово, сосед, — проговорил он, но не особенно приветливо. — С чем приехал?
— Карты козыри покажут.
— В открытую или побережешь?
— От друга ничего береженого у меня нет, — играя веселыми глазами, заверил Шонин. Помедлив с минуту, он, пока еще без азарта, выкрикнул: — Срок всей посевной десять дней!
Колхозники насторожились. Десять дней, если даже весна пойдет дружная, срок строгий. Крутилин сощурил глаза, и на его бурых от солнца и ветра щеках, как на подсыхающих степных буграх, появился седоватый налет.
— Крепко! — от всего сердца похвалил он. — Наши сроки подлиннее. За пятнадцать дней управимся. Зато полсотни гектар сверх плана сделаем.
Шонин тоже от всего сердца и уважительно похвалил:
— Крепко. Вызов принимаем. На полсотню согласны. А когда у вас намечается выступление?
— Начнем, как только земля позволит. По весне глядя.
— Ага. Понятно. На бога, значит, уповаете. По божественным планам…
Его спутники, как по команде, рассмеялись, но, видать, не оттого, что смешно, а так у них спланировано: при случае высмеять Крутилина. Такой случай подошел. Посмеялись. А один из них сказал:
— Директиву из небесной канцелярии дожидаться станете?
