Люся покачала головой:
— Нет, конечно. Но мне трудно это представить. Я ведь в детском доме росла. Училась потом, тоже все у нас общее было. А теперь смотрю — сколько еще есть людей, которых вещи сильнее! Но ты ведь не такой, правда? Я знаю, что не такой.
Белая кисточка у самой щеки. Мерцающие звездочки инея на ресницах. Легкий запах духов…
Виктор бы не растерялся. Обнял бы ее, наверное, поцеловал, и все бы исчезло. И ночь, и доверчивая белая кисточка, и серебряные звездочки на ресницах.
Осталось бы то, что Виктор длинно, со смаком называл: «любо-о-овь!» Этого он не хотел.
Николай молча взял ее руку в свою широкую, сильную ладонь, бережно пожал и отпустил. Люся улыбнулась.
…Здание напоминало пустую спичечную коробку. Стены уже встали во весь рост, покрылись крышей, а внутри все еще темнели провалы незаполненных лестничных клеток, бетонные ребра межэтажных перекрытий, шаткие деревянные перила и лестницы.
Здесь все время менялись хозяева. Не успевали уйти монтажники, как их место занимали штукатуры и маляры.
Николаю все время казалось, что в разноголосице стройки он слышит какую-то свою мелодию, веселую, уверенную. И оттого особенно ладно ложился раствор, и люди были добрыми помощниками, и хмурое ненастье не угнетало. И всегда рядом была одна мысль: как там Люся?
Он незаметно отмечал про себя: «Из школы пришла. Наверное, в столовой. Теперь дома. Читает что-нибудь или к урокам готовится…»
Коля, под честное слово десяточку до зарплаты дашь? — прервал его мысли сосед, тоже штукатур, Димка Саблин. За нежную красоту лица его прозвали «девичьим переполохом». Первый Викторов кореш Широкая душа.
— На выпивку не хватает?
— Что ты! В кино пригласил одну — ты ее не знаешь, и ни единого дензнака, неудобно как-то.
— Выпивкой Димку коришь? — явно «на публику» заговорил подошедший Виктор тем «рабочим» нарочито неправильным языком, каким он всегда говорил на стройке, — Ты у нас, конечно, шибко сознательный, на лекции ходишь, умных девушек провожаешь и все такое… А я вот что скажу. Не дело это, братцы, что нам сверхурочно работать не дают! Кому от этого вред? Объект сдавать надо, времени в обрез. А у нас как? Семь часиков отстукал — и домой. Сил, что ли, наших шибко жалко? Так русский человек никогда за этим не стоял. В войну, знаете, как было…
Незаметно вокруг собралась вся бригада.
— А что? Правильно парень-то говорит — времени много остается. Деньги опять же никому не во вред.
— Даешь сверхурочные! — подражая кому-то, крикнул Димка.
— Нет, не даешь, — заговорил Николай, — На минуту он охрип от волнения, — Хватит народ мутить, Виктор! Это я тебе как коммунист говорю. Того, что люди в войну делали, — ты не трожь: не твоими руками делалось! А насчет сегодняшнего я так понимаю: сил у тебя много, добро. Сумей потратить их с толком. О стройке душой болеешь? Врешь! Длинного рубля захотелось! На остальное тебе плевать — пусть хоть завтра развалится. А нам в этом доме жить!
Николай достал папиросы, начал искать спички. В руки лез, как назло, какой-то хлам: обрывок шпагата, кусок сургуча, старая квитанция — чего не накопится в карманах. Чья-то рука протянула зажигалку. Мелькнул светлый язычок пламени. Кажется, это бригадир. Говорит с ленцой, ровно ничего и не было:
— Кончай бузу, братцы. Перерыва-то еще не объявляли…
Оттепель подошла неожиданно. Вечером на крыши домов навалилась тяжелая серая туча. Из нее посыпался мелкий, холодный и надоедливый, как зубная боль, дождь… Ночью в окна общежития ударили тугие струи ветра, задребезжали форточки. Перекрывая шум, тревожно застучали в стекло:
— Вставайте! Лес плывет! Наводнение!
Люди поднимались каждый по-своему. Одни кидались на улицу, едва натянув одежду, другие бестолково и хлопотно брали и снова бросали какие-то ненужные вещи. Как слепые, тыкались по углам комнаты, которая вдруг стала очень тесной.
Николай вскочил, как по тревоге, еще не успев понять, что случилось. Потом пришло спокойствие. Оделся, успел одним движением одернуть одеяло на постели, затем шагнул к двери навстречу косым, секущим струям дождя.
В мокрой мгле, как сумасшедшие, метались желтые полосы света от фонарей. Иногда лучи сталкивались, и тогда в их неверном блеске возникал осевший набок штабель и бревна, мягко скользившие к реке.
Одно, другое. На какую-то секунду все замерли, ничего не решаясь сделать, не зная, с чего начать. Но каждый чувствовал: главное сейчас — во что бы то ни стало прекратить ленивое, но непрерывное движение тяжелых, скользких бревен.
И вдруг как в кино, красиво и гордо у штабеля встал человек. Раскинутые руки вцепились в корявую лесину, плечи напряглись.
— Витька это, Витька со стройки, смотрите! — ахнул женский голос.
И многим верилось в ту минуту: произойдет чудо — один человек сделает то, чего не могут, не умеют все…
Но вместо этого раздался глухой, надрывный скрежет, вершина штабеля накренилась.
— Прочь, не видишь — рухнет сейчас! Артист нашелся! — Рука Николая швырнула в сторону смягшее тело Виктора. И все исчезло: драматическое мелькание света, мокрый блеск древесины и гордая фигура героя.
Просто шел дождь, шумела река и ветер трепал волосы. Впереди была тяжелая, трудная работа на всю ночь, может и дольше.
Николай деловито закинул веревку на упрямую, как дикая лошадь, лесину.
— Бревна-то в излучину сносит, — прокричал бригадир, — хоть не все, а часть достанем.
— Все достанем. Никуда они оттуда не денутся, — ответил Николай. — На то мы и солдаты.
Дорога — это прошлое и настоящее вместе.
Сейчас вокруг меня тайга. Настороженная, готовая и ударить, и отступить. Трактор со злостью давит головы кочек, крушит лиственничное редколесье. Следом плывут сани. А сзади вновь поднимаются смятые кусты, топорщится осока, смыкаются костлявые ветки лиственниц. По тракторному следу расплывается топь. Серым облачком вьется за санями мошка.
Все это действительность. Неуютная, но необходимая. Так, по крайней мере, кажется мне, хотя я твердо знаю, что моя начальница Вера Ардальоновна придерживается на этот счет несколько иного мнения. Даже глаз не надо закрывать — и так вижу, как она вещает (она именно вещает, а не говорит, как все): «Страховой агент безусловно должен проявлять инициативу, но к чему крайности?»
«Крайности» — любимое слово Веры Ардальоновны. По отношению ко мне сюда входит очень многое: и то, что я, дожив почти до тридцати, все еще не вышла замуж, и то, что я не умею вовремя сказать комплимент или поднести маленький, но дорогой подарок, и, наконец, то, что я выхлопотала себе эту «дикую» командировку…
«Господи, люди и в поселке находят клиентов, к чему забираться в глушь! Медведей ведь не застрахуешь!» Так говорили и говорят. Пусть.
Я еду в тайгу к буровикам дальней геологоразведочной партии. Еду потому, что не верю тем, кто так говорит, и потому, что, кроме настоящего, существует прошлое, от которого не так уж легко уйти.
Вещи беспощаднее людей. Им незнакома жалость.
Помнишь, ты всегда забывал купить папиросы, и я прятала пачку в ящике стола. Эта, последняя так и лежит там до сих пор. На ней плохо отпечатано название фабрики. У меня было достаточно времени, чтобы заметить это. Я ждала. Я жила ожиданием. Мне казалось, что ждать всегда легче, чем бороться. Сильные побеждают или гибнут, слабые — ждут. Я умела только ждать. Мне все время казалось, что ты еще не все сказал мне, что главное где-то впереди…
Но однажды, открыв ящик стола, я увидела, что обертка пачки начала желтеть. Тогда я поняла, что ты не придешь.
…Меня кто-то тронул за плечо.
— И что это вы все думаете, грустите? Так и голова заболит.
Этого человека я приметила давно. Еще в поселке, когда наша дорога только начиналась. У него ярко-голубые глаза в птичьих лапах морщинок и очень вежливые руки. Кажется, что они спрашивают разрешения у каждого предмета, который хотят взять.
— А о чем ей думать? Как бы побольше денег с людей содрать! Такое уж их дело, этих агентов. У меня на «материке» знакомая страхагентом работает — вот живут! Ковры, дача, рояль купили недавно. Играть-то на нем некому, но все равно — вещь. В случае чего — те же деньги.
Это заговорила «женщина с багажом». Так я назвала ее мысленно. Лицо у нее безмятежное, широкое, как блин, к которому прилипли два уголька — глаза. Она величественно восседает на целой груде мешков, сумок и сеток.
— Ну зачем же вы такое говорите, Марья Ивановна! У человека, может, дело требует, или несчастье случилось, или еще что, а вы — за деньги.
Теперь я поняла, почему у моего соседа такие глаза. Он — еврей. И вовсе не старый, это только так кажется. Улыбка у него просто замечательная — как солнечный зайчик. Интересно, кто он такой?
