Рассчитаешься со временем. Ремесла нет — иди в пастухи. Заработок, куда с добром! А там и хозяйку себе присмотришь. А что? Или старик ты? И станешь жить, как добрые люди. Ей-богу! Оставайся, братка! Вот куда ты опять? Фрося, скажи...»
Лоскут бы тогда заплакал, наверное, и сказал бы брату: «Ты знаешь, Сема, а ведь я все время об этом думал. Да боялся, не поддержишь ты меня. А ты понял...»
Но брат ничего не предлагал. Фрося говорила. Да что, она не решала дела. Не получались встречи. И Лоскуту всякий раз было не по себе — зачем и к кому он приезжал в Юргу? К брату, конечно, к чужому дяде не явишься. Один раз после скандала с Семеном Лоскут попросился — холодно было в банях — к бывшему товарищу своему. Тот ничего, но баба его сразу же высказала Лоскуту. Зло:
— У тебя брат есть, там и ночуй. А тут дети. Что, или выгнали опять? Шаришься.
Больше ни к кому в деревне Лоскут в избы не заходил. Зачем, раз так судят...
Встречались с Семеном, садились за стол, но никогда из-за стола того не вставали примиренными. Однажды только, когда вспоминали родителей, пьяный уже, скосоротился, замигал Семен:
— Минька, одни мы с тобой на всей земле остались, Игнатовы.
И Лоскут почувствовал, что он опять любит брата, как любил его в пору детства, старшего брата, идущего тебе на выручку. Единственный раз.
Обычно же, выпив, Семен затевал разговор, кто как живет, и получалось, что оп вот живет правильно, а у Лоскута не жизнь, а так — позор один. И ему, Семену, стыдно перед людьми, что у него такой брат.
Лоскуту и возразить печем. Что скажешь? Все верно. Жизнь его — не жизнь, сам виноват в этом, но и таким, как Семен, он не хотел быть. И говорил об этом брату. Встреча заканчивалась если не потасовкой, то скандалом. Семен выгонял его. Подходил к двери, открывал: «Вон!» — и все.
Уходя из деревни, Лоскут зарекался бывать здесь, но через год, под осень, начинало тянуть домой. Он так и говорил: «Поеду домой». Хотелось опять увидеть деревню, навестить могилы стариков, повидаться с братом, о котором все худое он забывал. Домой.
В эту осень пришел он совсем. Решил остаться, несмотря на то, как встретится с братом.
Не зная, много ли на Глухом ягоды и как его примет брат, Лоскут решил ни в чем не перечить Семену.
4
Все это вспоминал-передумал Лоскут, идя правобережьем в верховье Шегарки. Тропа не скоро, но потерялась в траве, и Лоскут остановился. По рыбачьему запору перешел на левую сторону и присел передохнуть, соображая, каким путем Семен попадает на Глухое. Правой стороной речки от Юрги самой был проход до Ближних озер, от них через рям — мелкий густой сосняк по болоту, — остерегаясь, можно пройти на Глухое. Далековато, да и людно на озерах, Семену не с руки показываться там, видно, другими местами проходит он к своей избушке. Искать этот путь Михаил не станет, пойдет по памяти, по солнцу. Ничего, авось не ошибется.
Раздвинув осоку, Лоскут наклонился над водой, размахнул кепкой, зачерпнул поглубже и долго тянул прогретую, пахнущую тиной воду. Собака пила рядом, звучно лакая, от языка ее по воде отходили круги. Лоскут встряхнул кепку, надел, внимательно и тягуче посмотрел на пса, на речку, узкую по осени, всю в камышах и осоке, постоял, подумал и пошел, не отдаляясь шибко от берега.
Все было желто вокруг — полегшая трава, листья на деревьях и облетевшие листья на траве, тальники с редкими кустами черемухи тянулись по берегу каймой, дальше росли чистые осинники, нарядные, просторные — ни пня, ни валежины, ни кочки. День стоял теплый и ясный. Когда деревья расступались, далеко виделось, что там, впереди. Лоскут нисколько не устал, есть не хотелось: шагая, он думал, как, живя в Юрге, станет ходить на озеро, просто в лес. Гулять. Без ружья. А вот собаку заведет. Точно. В первую очередь. С этого и начнет хозяйство — изба, собака. И рассмеялся...
Осинники кончались. У речного поворота Лоскут встал лицом на север, посмотрел на солнце и взял примерное направление. Отсюда начинался мшистый, кривой по кочкам березняк, за ним — болото, сосняк, и продвигаться стало труднее. Он несколько раз проваливался, приходилось снимать сапоги, выливать бурую торфяную жижу, выкручивать портянки и опять обертывать ими ноги, сырыми и грязными. Попадалась и клюква по моховым кочкам. Нагибаясь, Лоскут срывал на ходу что покрупнее, гадая, как там брат и много ли ягоды собрал он за это время. Собака гоняла рябчиков, облаивая их, теряя и снова находя, дятел стучал то впереди, то сбоку, спокойно было, тихо, и славно пахло нагретой хвоей. Лоскут то останавливался, то садился на валежину и все улыбался, оглядываясь. Заметил белку и долго стоял под сосной, наблюдая. Швырнул поднятой шишкой...
К озеру вышел к вечеру. Выбрался из сосняка и сразу увидел озеро в зеленых мшистых берегах, избушку на противоположной стороне, дым костра, лодку, вытащенную на сушу, и фигуру брата около. Согнувшись, тот делал что-то, стоял к Лоскуту боком. Пес вспрыгнул на валежину и взлаял, повернув морду к жилью. Семен выпрямился, заметил их и стал смотреть из-под руки.
— Валет! — крикнул он, погодя. Пес радостно взвизгнул и рванул прыжками, огибая озеро. Лоскут постоял немного, как бы не решаясь, пошел следом, оглядывая озеро, лес, берега. «Что из этого выйдет? — смутно подумал он. — Далеко забрался, не сразу и отыщешь...»
Брат, опираясь на палку, стоял, ожидая. Солнце держалось над лесом, близился час заката. Из-за озера с высокой сушины хрипло крикнул ворон. И опять тихо...
Семь дней Семен прожил на озере. Неделю назад, с субботы на воскресенье, он встал до свету и, перебравшись возле дома через Шегарку, по-за огородами вышел на старую дорогу. Версты четыре пролегала она сенокосами, была наезжена хорошо, от последней же поляны сворачивала на закат и, заглушенная нелуговой высокой травой, пропадала в кромке соснового бора.
Когда-то отсюда возили строевой лес. От неширокой сосновой гривы до озера было не так и далеко, но впереди лежали болота-зыбуны, Ходить здесь никто не решался. Топь. Вкруговую, через Ближние, — путь далекий. Редко кто попадал на Глухое. Из стариков охотников. А молодые за огород боятся выйти.
Пять лет назад, надумав рубить избушку, Семен проложил напрямую след от конца заброшенной дороги к озеру, устилая его в самых гиблых местах срубленным березняком. Чахлый, в руку толщиной, березняк оседал под ногами. Семен срубал все, что попадало под топор, образуя за собой как бы просеку. Никто не знал эту тропу, никто не хотел идти искать в болотах озеро. Знали, конечно, что Семен там осел...
В то воскресное утро — светло уже было — на выходе, прыгая с кочки на кочку, он оступился, провалился левой между корней сосны и, падая, подвернул ее.
Вгорячах вскочил, шагнул, но тут же ухватился за сосну. Матерясь, он срубил кол, опираясь на него, дотащился до места. Сев на опрокинутую лодку, зажмурясь, стянул сапог — портянка осталась в нем. Щиколотку разнесло. Семен сдавил пальцами опухоль — больно. Ни ступить, ни пошевелить. С мостка опустил ногу в воду — легче вроде. Но не сидеть же так. Обулся. Пока ковылял к избушке — ходу двадцать метров, — взмок весь. До вечера просидел на пне, прислонясь к углу, не зная, как и поступить. Вернуться не хватит сил, и тут, получается, делать нечего. А если не заживет скоро, тогда что? Зайти сюда никто не зайдет, стрелять — не услышат, даже на Ближних. Собаки и той нет. Да и что собака? Оставалось одно — ждать. «Потерплю день-два, — решил он, — не отпустит, на брюхе придется. Сколько раз ходил — ничего, а тут оступился. Ну... твою мать! Не знаешь, где ляжешь...»
С темнотой забрался в избушку, лег на нары, огня разводить не стал. Не спалось, нога ныла, злость брала. Срывалась затея. Десять порожних мешков лежало в углу избушки. Больших, крапивной ткани мешков, по семь ведер картошки входит в каждый. И клюквы войдет не меньше. Но клюква росла на еланях, и не достать ее теперь.
Наутро Семен прямо с берега, сидя на днище лодки, поймал удочкой несколько карасей, сварил уху, похлебал. А время тянулось медленно.
Возле избушки попадалась кое-где клюква. Ползая на заднице, на коленях, Семен собрал два котелка за полдня. Бросил. За это время на еланях он бы смехом накатал три ведра. Нога болела, лег, да так и пролежал, глаза в угол. Ни сна, ни работы.
На второй день ставил сети. Вытянув по дну лодки ногу, огребаясь на обе стороны коротким веслом, плавал по озеру. Пока укреплял палками последнюю, на первой задергались поплавки. Подгреб, думал, удача, стал выбирать — попало десятка два карасей. Пойманную рыбу, выпотрошив и присолив, повесил на бечеву вялить.
А ногу дергало, опухоль наливалась пугающей синевой. Семен грел ее от костра, опускал в воду. Сети проверял редко, стараясь меньше двигаться. Да и рыба не шла, хоть и погода держалась летняя, — в глубину, видно, собиралась, на зиму. Костер налил — все веселее, лежал часами. Случись это зимой, на лыжах он все одно дотянул бы до деревни, теперь не решался.
