— За своего не беспокойся, — отвечает Анискин. — Я его десять минут назад в столовку послал. Он мужик хороший, умный, понял, что мне без тебя — зарез! Как живете-то? Дружно? Это я тебя как сват спрашиваю.
Продавщица расцветает.
— Хорошо живем, Федор Иванович! — говорит она. — Уж так славно живем, что… — Она застенчиво опускает голову. — Мы тебя, Федор Иванович, каждый день вспоминаем…
Участковый шутливо хмурится.
— Да и я о вас не забываю, — говорит он. — Вот о тебе, Евдокия, я сегодня с пяти утра думаю… И знаешь о чем?
— О чем?
— О замшевых костюмах… Гляди, Евдокия, что получается: на базе ты взяла четыре замшевых костюма. Один костюм купила жена начальника сплавучастка, второй — доярка Ненашева, третий — бригадир полеводческой бригады Козлова, а вот где четвертый костюм, я об этом все утро думаю…
Пока участковый говорит это, Евдокия Сторожевая превращается в ту самую продавщицу Дуську, которую привыкла видеть вся деревня — резкую в движениях, суровую, настороженную женщину, никогда не дающую себя в обиду, и как только Анискин кончает говорить, Дуська заходит за прилавок, вынимает замшевый костюм, швырнув его, скрещивает руки на груди.
— Нет на тебя угомону, Анискин! — сердито говорит она. — Ну, нет такого дела, в которое бы ты не встрял! В нарушении правил советской торговли будешь меня обвинять? Ну, давай, давай, я только одно скажу: этот костюм для себя оставила. Денег у меня сейчас нет, а вот мой получит — купила бы… Ну, чего ты молчишь, Анискин, пиши протокол!
Анискин в это самое время самым внимательным образом разглядывает костюм: перевертывает, щупает, чуть ли не нюхает; постепенно на лице участкового вызревает восхищенно-благоговейное выражение.
— От такого костюма, — говорит он, — любой мужик умом тронется. Сколько стоит этот костюмчик в магазине?
— Сто восемьдесят.
— Такой бы Вере Ивановне купить. Муж-то у нее миллионщик.
— Как миллионщик?
— Вот ведь слово сказать нельзя — сразу вопросы. Ты, Евдокия, об этом никому ни слова. Слышишь? Я не говорил, ты не слышала. Вера Ивановна, она ведь и сама не знает, что муж у нее миллионщик. Учти и помалкивай.
Анискин входит в школьные ворота, на которых ветер пошевеливает плакат «С новым учебным годом, ребята!». Это происходит как раз в тот момент, когда звенит колокол — перемена… Из двухэтажного здания, словно взломав плотину, выбегают на улицу ребята; в течение двух-трех секунд они наполняют небольшой двор до отказа. Смех, крики, тоненький писк первоклашек, орет транзистор, висящий на груди верзилы-старшеклассника. Школьники радостно приветствуют Анискина; только и слышно: «Здравствуйте, дядя Анискин!», «Дяде Анискину привет!» Участковый кивает во все стороны, похлопывает ладонью по плечам мальчишек, девчонкам шутливо кланяется, а сам не отрывает глаз от школьников, которые достают из карманов и сумочек съестное, чтобы позавтракать… Какой-то мальчишка уписывает бутерброд с колбасой, девочка ест большое румяное яблоко, следующий мальчишка жует бутерброд с сыром. Все это мы видим крупно, подробно.
Участковый поднимается на второй этаж, по гулкому пустому коридору идет к дверям, на которых поблескивает табличка «Директор». Прежде чем постучать, Анискин снимает фуражку, приглаживает волосы, подтягивается.
— Войдите! — слышен голос Якова Власовича.
Они не здороваются, так как уже сегодня встречались, и Анискин без приглашения садится на диван, тяжело дыша — поднялся на второй этаж.
— Вот что, Яков Власович, — после паузы говорит он. — Смекаю так: ваше предложение надо принять… Вот я сейчас посмотрел, как школьный народ завтракает, так сам есть захотел. Правда ваша: Петька и Витька такого не вытерпят. Они товарищей в беде не оставят… Здорово вы это все придумали!
Директор радостно кивает и достает из стола лист бумаги.
— Вот список учащихся, родители которых работают на сплавном участке, — объясняет он. — Я уже распорядился, чтобы сегодня к шести их созвали на родительское собрание… Кто будет выступать? Вы или я?
— Оба! — веселеет Анискин. — А ну, дайте-ка бумаженцию, Яков Власович. Я вот что хочу сделать — выбросить из списка тех, кто слаб на язык. Нам болтунов не надо!
На ручных часах Анискина — тринадцать часов ноль-ноль минут, и на крылечке милицейского дома сидит геолог Лютиков. Это уже не тот человек, которого мы видели в первых кадрах фильма. Он как-то сузился, съежился, потускнел. Лютиков с криком бросается навстречу шагающему участковому.
— Ну, теперь вы понимаете свою ошибку, товарищ старший лейтенант! Кассиршу ограбили школьники, а вы подозреваете… Вы подозреваете меня…
Анискин, не останавливаясь, не посмотрев на геолога, поднимается на крыльцо и скрывается в доме. Растерянный Лютиков бежит за ним, тянет к себе дверную ручку, но не тут-то было: дверь изнутри закрыта.
Ссутулившись, на цыпочках Лютиков возвращается обратно, садится на нижнюю ступеньку. «Все пропало!»— написано на его конопатом лице с острым любопытным носиком. Он продолжает сидеть в горестной безнадежной позе, когда раздается мерзопакостный скрип оконной створки.
— Ответьте-ка на такой вопрос, гражданин Лютиков, — высовываясь из окна, обычным голосом говорит участковый. — С часу до двух, то есть в данный момент, у геологов обеденный перерыв?
— Перерыв, — тоскливо отвечает Лютиков;
— Так! Понятно! Значит, вы, гражданин Лютиков, еще не обедали?
— Нет. Не обедал.
Задумавшись, Анискин смотрит на легкие перистые облака, плывущие над широкой Обью, на старые осокори, на белых чаек.
— В тюрьме насчет этого строго, — продолжая любоваться знакомой картиной, мирно говорит он. — Завтрак, обед, ужин — все по часам. — Он деловито смотрит на часы — Задаю вопрос первый. Вы, гражданин Лютиков, предупредили милицию, то есть меня, о том, что геолог Морозов ограбил кассира… Теперь известно: клевета! За это вы, конечно, ответите, но вот такой вопрос: кто руководил несовершеннолетними преступниками? Ими руководил взрослый опытный человек. Повторяю: опытный! А кто в деревне прочел только за один август двенадцать книжек про жуликов и шпионов? Вот справка из библиотеки… Кто прочел эти книги?
— Я прочел, — сознается Лютиков. Анискин опять глядит в небо скучающими глазами.
— Я давно раскусил вас, гражданин Лютиков, — спокойно сообщает он. — Вы нарочно клеветали на честных людей, чтобы вам не мешали готовить ограбление сплавконторской кассирши… По этой причине вы можете быть свободны до тринадцати ноль-ноль завтрашнего дня. Интересы дела требуют, чтобы дознание пополнилось дополнительными данными. — Участковый вздыхает. — Придется вам, гражданин Лютиков, работать на голодный желудок. А вот в тюрьме все по часам: завтрак, обед, ужин… Идите, идите, Лютиков…
В доме Веры Ивановны Голиковой (прежняя фамилия Косая), как говорится, негде яблоку упасть. У одной стены — громадная деревянная кровать под цветастым пологом, возле противоположной стены стоит гигантский сундук, окованный железными полосками, — из тех купеческих сундуков, у которых замки со звоном, крышка изнутри оклеена картинками, из которых пахнет душным нафталином. Третья стена тоже занята: возле нее вплотную друг к другу установлены платяной шкаф и пузатый комод. Одним словом, вещей так много, что хозяйка видна не сразу. Однако Вера Ивановна дома. Сидя на полу, она перебирает вещи в плетеной корзине — разглядывает на просвет шелковую женскую рубашку, перекладывает с места на место чулки, платья. Лицо у нее сосредоточенное, движения вкрадчивые.
Вера Ивановна вздрагивает, когда в сенях слышатся тяжелые шаги, секунду спустя раздается стук в двери. Испуганная хозяйка быстро складывает вещи, ногой заталкивает корзину под кровать и бросается к дверям.
— Погодите минутку, — кричит она. — Я одеваюся.
Вера Ивановна врет, так как она вполне одета — на ней модные расклешенные брюки, цветная водолазка, туфли на высоком и толстом каблуке. Однако Вера Ивановна юркает в соседнюю комнату и очень быстро, буквально через полминуты возвращается, но в таком виде, что ее трудно узнать. На голову накинут старушечий полушалок, серое сиротское платье висит на плечах, как на вешалке, на ногах — разбитые туфли. Согнувшись, болезненно покашливая, Вера Ивановна идет открывать двери, в которые неторопливо входит участковый инспектор.
АНИСКИН. Фу, уморился! Жара такая, что рыбы дохнут, а ведь на улице — сентябрь… (Внимательно осматривается, без приглашения садится на гнутый стул). Ну, здравствуй, Вера Ивановна Косая-Голикова! Давненько мы с тобой не встречались.
КОСАЯ. Ты чего пришел, Анискин? Опять порочить честных людей?
АНИСКИН (смиренно). Зря ты на меня, Вера Ивановна, по сей день сердце держишь… А я к тебе по-хорошему.
