Через неделю Курта вызвали в политотдел армии. Прощались с ним тепло и сердечно. А старший лейтенант Гунин даже сказал на прощанье:
— Виноват я перед тобой, Курт, неважно о тебе думал. Уж ты извини меня, не сердись.
— Я не сердись, — ответил Курт, и глаза его стали грустными. — Я понимайт.
И уехал. Больше его у пластунов не видели, он работал на других участках фронта. А штабные офицеры долго еще вспоминали его, называя не иначе, как «наш Курт».
Капитан Дорохов медленно опустился на землю. Кунин попытался его поднять, но капитан сказал, сжав ему руку выше локтя:
— Подожди немного.
Кунин помог капитану лечь, сунул ему под голову свой вещмешок и сел рядом.
В лесу было тихо и темно. Кунин сидел так близко от капитана, что мог достать до него рукой, но видел только его лицо. Даже впотьмах заметно было, что Дорохов очень бледен.
Кунин сидел молча и слушал. Сзади тревожно крикнула лесная птица, что-то прошуршало в ветвях. Пахло смолой и еще чем-то приятным — чем, городской житель Кунин не знал.
Капитан поднял руку, взглянул на часы со светящимся циферблатом и сказал негромко:
— Два часа.
— Скоро рассвет, — так же негромко ответил Кунин.
— Надо идти, пока не рассвело, — капитан попробовал подняться, но это ему не удалось, и он, охнув, уронил голову на вещмешок.
— Отдыхайте, — попробовал успокоить его Кунин, — тут и днем можно будет идти. Помаленьку можно.
Капитан не ответил.
Кунин оперся спиной и затылком о теплый ствол сосны, закрыл глаза. И сейчас же, как на экране, встал перед ним широкий, с покрашенными белыми перилами мост. «Вот привязался, — подумал Кунин, — и нет его уже, того моста, а все в глаза лезет…»
Три дня тому назад четверо саперов, старшим среди которых был капитан Дорохов, нагруженные взрывчаткой, пересекли линию фронта, прошли в глубь немецкой обороны 30 километров и ночью на дороге заминировали мост через маленькую речушку с вязкими берегами. До рассвета не управились, кончали уже утром. После взрыва уходили на север, к лесному массиву. Почти у самого леса пришлось принять бой. Во время перестрелки двоих саперов убило, капитана ранило в ногу. Капитан и казак Кунин укрылись в овраге, заросшем густым орешником, а ночью пробрались в лес. До утра шли, забирая на северо-восток, днем отдыхали. У капитана разболелась и опухла нога, его лихорадило, он все время прикладывался к фляжке с водой и никак не мог утолить жажду.
Следующую ночь снова шли — двигались медленно, часто останавливались, отдыхали. Кунин старался выбирать дорогу полегче, но в лесу разве найдешь легкую дорогу, да еще в темноте. Капитан совсем выбился из сил и вот лежит, уронив голову на тощий вещмешок, из которого еще вчера Кунин вытащил последнюю пачку концентрата гречневой каши. Они ели ее, запивая водой из глубокой, по краям покрытой зеленью лужи. Вода была теплая, с железным привкусом, который и сейчас ощущался во рту.
Кунин схитрил тогда. Большую часть пачки он отдал капитану, но тот съел едва половину своей порции. Кунин аккуратно завернул остаток и спрятал в карман. Вещмешок для этой цели уже не годился: драгоценные крошки могли в нем рассыпаться.
Нащупав комочек концентрата в кармане, Кунин сказал:
— Товарищ капитан, надо покушать.
— Не хочется, — отозвался Дорохов.
— Надо, — настойчиво повторил Кунин и вынул из кармана остатки концентрата. Он осторожно развернул бумагу, взял руку капитана, повернул ее ладонью вверх и насыпал в нее слежавшиеся комочки гречневой каши. Потом помог капитану поднести руку ко рту. Когда Кунин хотел это проделать еще раз, Дорохов воспротивился.
— Ешь сам, — сказал он.
— Я уже ел, — соврал Кунин, — больше не хочу, — и высыпал Дорохову на ладонь остатки концентрата.
Забрезжило утро: в просветах между деревьями побелело небо, в ветвях зашелестел ветерок. Лес словно ожил, наполнился мягкими шумами, справа тонко посвистывала какая-то птица, далеко впереди ей отзывалась другая. Выступили из мрака ближние деревья.
Капитан поднялся и, опираясь на крепкий узловатый сук, медленно пошел по еле заметной тропке, сбивая росу с высоких папоротников. Кунин шел следом.
Через полчаса такой ходьбы Дорохов устал настолько, что уже не мог идти самостоятельно. Кунин закинул левую руку капитана себе на плечи, взял его за поясной ремень и почти понес.
К полудню оба выбились из сил. Кунин выбрал место возле толстой, с искривленным стволом сосны — под ней было сухо и чисто, близко подходили кусты, так что в случае чего в них можно быстро укрыться. Он осторожно снял с плеч руку капитана и хотел помочь ему сесть.
— Не надо, — сказал Дорохов.
Кунин вопросительно посмотрел на него.
— Садиться не надо, — пояснил капитан, — хуже будет. Прислони-ка меня к дереву, я постою немного, а ты посиди, передохни. И надо идти!
Кунин лег на землю, а капитан стоял, опершись на свой сук, прислонясь спиной к стволу дереве. Глаза у него были закрыты. Иногда он сводил к переносью густые, сильно выгоревшие брови, и тогда кожа на щека к натягивалась, точно пергамент, и было особенно заметно, как он осунулся за эти два дня.
Кунину припомнилась последняя переправа. Крутой обрывистый берег, в нем ущельем вырублен спуск к мосту. Моста давно уже нет, он разбит и сожжен, только кое-где уцелели деревянные устои, а сейчас на них положены доски. На них и два понтона. По этим доскам на западный берег пропускают пехоту, повозки и даже легкие пушки. Через каждые пятнадцать минут гитлеровцы стреляют по переправе из орудий и минометов. Иногда слева бьют «фердинанды» болванками.
Тут же, почти у самой воды, в неглубоких окопчиках сидят саперы. Когда мина или снаряд попадает в настил, они бросаются на мост — чинить повреждение. Движение по мосту во время обстрела прекращается, все живое прижимается к береговым откосам или падает в многочисленные окопчики. Только саперы работают. Не закрывая глаз, видит перед собой эту картину Кунин. Трое солдат тащат на мост длинную неструганую доску. Слева нарастает отвратительное шипение. Солдаты втягивают головы в плечи, но не ложатся: впереди, у входа на мост, во весь рост стоит капитан Дорохов. В руке у него тонкий прут — он показывает им, куда нести доску.
Болванка, перелетев мост, падает у берега. Вода и мокрый песок обдают саперов, но они не останавливаются. Дорохов снимает фуражку и ударяет козырьком о колено, сбивая мокрый песок… Вот и тогда он тоже изредка сводил к переносью брови — может быть, подавляя волнение, а может быть, отгоняя усталость: саперы третьи сутки работали на переправе.
Кунин служил с Дороховым немногим более года, но сейчас ему казалось, что он знает капитана давным-давно. И не просто знает, но очень близок, словно родной, ему этот суровый, немногословный человек, которому Кунин привык повиноваться и вверять свою жизнь. Он подумал, что лучше бы его самого ранило, а не капитана, тогда все было бы проще и капитан скорее бы придумал, как им добраться к своим…
Из забытья Кунина вывел голос Дорохова.
— Пора, — сказал он, — отдохнули, и хватит.
К концу дня они вышли на край леса. Впереди было картофельное тюле, а за ним, у подножия длинного, невысокого холма, тянулась деревня. Дорохов и Кунин расположились в кустарнике на опушке и принялись наблюдать. Перед ними была обычная польская деревня, но, странное дело, она словно вымерла — ни дымка над трубами, ни одного человека на улице. И ни одного звука не долетало оттуда.
Небо, над головой загроможденное крутыми белобокими облаками, на западе расчистилось, и деревню осветило желтое закатное солнце. Лучи его кое-где отразились в окнах, легли ни желтые скошенные полоски за хатами, осветили стоявшую на холме ветряную мельницу. Почерневшая от дождей и ветров, с неподвижными побитыми крыльями, старой нахохлившейся птицей стояла она над безмолвной деревней.
— Подозрительная деревенька, — сказал Кунин.
— Да, странная, — согласился Дорохов.
— Схожу-ка я до крайней хаты, разведаю.
— Подожди, скоро темнеть начнет, тогда и пойдешь.
Как только стало смеркаться, Кунин отправился на разведку. Он быстро достиг крайней хаты, заглянул во двор, зашел внутрь дома — никого. Так же пусто было и в следующих хатах. Кунин вышел на улицу и не таясь пошел по ней, держа автомат наготове. С двух сторон темными маленькими окошками, еле видными из-под низко нахлобученных соломенных крыш, смотрели на него избы. От этого безлюдья и безмолвия Кунину стало не по себе. Он свернул влево, вышел на огороды, постоял, прислушиваясь.
Впереди, за низкими деревьями, которые отделяли огород от картофельного поля, кто-то негромко разговаривал. Кунин осторожно подошел к живой изгороди и выглянул из-за дерева. Метрах в пятидесяти, между двух картофельных гряд горел костер. Около него, склонясь к огню, сидели две маленькие фигурки. «Похоже, дети», — подумал Кунин. Стараясь ступать неслышно, он двинулся к костру. Подойдя поближе, окончательно убедился: у костра сидело двое ребятишек. Они заметили Кунина, когда он подошел совсем близко. Ребята вскочили и рванулись в разные стороны. Одного Кунин успел схватить за плечо. Мальчишка резко обернулся и вонзил ему зубы в руку. Кунин охнул, разжал пальцы. Мальчишка отпрыгнул в сторону и остановился. Кунин нагнулся к костру, разглядывая укушенную кисть.
