— Чудак ты, товарищ секретарь, ей–богу чудак! — С этими словами генерал закончил изучение плана и снял очки. — Ну как, скажи, пожалуйста, можно лезть в тыл противнику, не обеспечив флангов?
— Да мы только в общих чертах… — попытался возразить Долинин.
— Будь ты командиром, — перебил его генерал нетерпеливо и снова налил в стакан из пузатого белого чайника, — будь ты командиром, — повторил он, — мы бы тебя за такой безграмотный планец в рядовые разжаловали. Если всерьез воевать хочешь, учись!
Долинин уехал обозленный. «Уставы уставами, — говорил, он сам себе по дороге, — а жизнь жизнью. А то: прожект!»
Он был расстроен, обескуражен и почти не обратил внимания на то, что «эмка» снова закапризничала и встала посреди дороги. Ползунков опять продувал какие–то трубки, отплевывался от бензина, попадавшего в рот, «искал искру», разжигал свои неизменные тряпки.
Шофер чувствовал, что беспокоить Долинина нельзя, и не просил о помощи, как делал обычно. Он только недоуменно и сочувственно косился на Долинина. А тот полуприлег на потертые подушки, насупленный, с закрытыми глазами, — казалось, дремлет»
В райкоме Долинин застал Терентьева. Пуша рукою усы, начальник милиции рассказывал Вареньке какую–то историю, — очевидно, смешную: Варенька громко и весело смеялась.
Когда Долинин, едва кивнув на его приветствие, быстро прошел в кабинет, Терентьев тоже двинулся за ним.
— Можно или нельзя? — спросил он, стоя в дверях.
— Входи, только хорошего ты от меня ничего не услышишь.
Долинин подробно, во всех деталях, передал свой разговор с начальником штаба. Терентьев разозлился:
— Если он военный, так уж думает, что мы — штафирки, шпаки и в головах у нас силос. Нет, так оставлять нельзя, надо идти выше, выше, Яков Филиппович! Не останавливаясь.
Начмил, горячась, наваливался на стол грудью. Долинин досадливо отстранялся.
— Куда еще выше? Не пойдешь же к командующему фронтом! Для него Славск — действительно мелочь, как говорит Наум. Это — прямое дело армии, которая стоит на землях района.
Поспорили, поругались, повозмущались и, только когда Варенька зажгла лампу, и в комнате порозовело от ее абажура, начали понемногу успокаиваться. Вспомнили Щукина, председателя райисполкома, который вот уже четвертый месяц сидит по заданию обкома в Тихвине и даже никакой вести о себе не подает. Когда вернется — неизвестно. А нужен бы он в районе. Как его вытребовать обратно?
— К слову пришлось, Яков Филиппович, — вспомнил Терентьев. — Ты интересовался этой агрономшей из «Расцвета», как ее — позабываю?
— Рамникова.
— Вот–вот, Рамникова! Я тут опять насчет тетки своей запрашивал, заодно и об агрономше приписал. Тетки все нет. Неужто не выдюжила? Не верится даже. Старушка не из слабеньких была. А: Рамникова — та в Ленинграде. Только адрес зело удивительный: Исаакиевский собор!
— Да что ты?! Как же это могло получиться? — воскликнул Долинин, то ли обрадованный известием о Рамниковой, то ли удивленный ее необыкновенным местожительством. — Ищи, Батя! Маргариту Николаевну непременно надо найти. И вообще, знаешь, следует поразведать, где наш народ. Давай списочек составим для памяти, кого отыскивать.
Терентьев придвинул ближе стул к столу, закурил цигарку.
— Первым, — сказал он, — запиши Мудрецова.
— Кто такой?
— Как «кто такой»! Николай Николаевич. Заведующий метеорологической станцией.
— Тьфу, запамятовал! В самом деле, человек хороший. Но чем же он будет тут заниматься? Никакой метеостанции нет, даже и градусника ни одного не осталось…
— Можно, если хочешь, и не писать его. — Терентьев сказал это с преувеличенным равнодушием. — Я же как специалиста его не очень знаю. Помню только, что ловок он уток бить влёт. Уж до того ловок…
— Товарища, что ли, себе ищешь по охотничьему делу? — Долинин выжидательно посмотрел на Терентьева. — Это ты брось. Не время для этого. А в список вот кого запишем первым: директора Весенской школы. Хороший коммунист, отличный организатор…
Список получился довольно большой. И учителей вспомнили Долинин с Терентьевым, и врачей, и агрономов, зоотехников, и многих ударников из совхоза, заводских инженеров, партийных и советских работников, пораскиданных войной неизвестно куда.
— Адреса знать надо, надо! — Долинин подвел черту под колонкой фамилий. — Глядишь; понадобятся.
Закончив эту работу, попросили Вареньку согреть чаю. Чай был жидкий, не в пример тому, каким Долинина угощал днем начальник штаба. Долинин сказал об этом Терентьеву. Вновь заговорили о плане освобождения Славска, о равнодушии военных к этому плану.
— Вот что! Еду к секретарю обкома, — решил вдруг Долинин. Покажу план ему, пусть рассудит. Пусть будет так, как он скажет.
— Правильно! — Поддержал Терентьев. — Говорил я, надо идти выше: с верхов всегда видней.
Долинин распорядился, чтобы машина у Ползункова была к девяти утра на полном ходу и без всяких чтобы капризов; карты и бумаги переложил из полевой сумки в портфель; в подвальчик свой за поздним временем не пошел, спать стал устраиваться здесь же, в райкомовском кабинете, на диване.
Утром, провожаемый Солдатовым, Пресняковым, Терентьевым и Варенькой, он уехал. Преснякову успел сказать вполголоса:
— Так ты присматривай… что просил–то…
— Насчет Цымбала? Делается. Будь спокоен.
Секретарь обкома читал объяснительную записку нескончаемо долго. Он то возвращался к первой странице, то подчеркивал отдельные строчки на страницах в середине; кое–где ставил птички на полях.
Долинин догадывался об этом лишь по движениям его руки с красным карандашом. В излишне податливом кожаном кресле он провалился так глубоко, что с неудобной своей позиции видел через стол только лицо секретаря обкома. Бумаги же были заслонены письменным прибором из светлого уральского камня. Что там подчеркивалось, что отмечалось? Подняться бы и взглянуть. Но Долинин не мог решиться на это, хотя человека, к которому пришел за окончательным словом о своем плане, знал очень давно, еще по комитету комсомола машиностроительного завода на Выборгской стороне. Они работали там оба в годы первой пятилетки. Тогда этот человек был секретарем заводского комитета, а он, токарь–расточник Долинин, молодым комсомольским активистом. Пять лет прошло уже и с того дня, когда секретарь обкома вез его на своей машине в сельский район, ободряя по дороге: «Специфика, не спорю, есть. С турбин на капусту переключаться не так–то просто. Но главное — понять задачу, понять свою роль в районе. Остальное приложится. Агрономом можешь ты не быть, но большевиком ты быть обязан! — почти стихи. А что касается помощи, сама она к тебе не придет, звони, наезжай, тормоши, что называется».
Ожидая сейчас решения судьбы своего плана, Долинин пристально следил за выражением лица секретаря. А тот, покончив с запиской, уже водил карандашом по пунктирам и стрелам наступления, старательно вычерченным Долининым. Дым его папиросы клубился над зеленью лесов и над синими пятнами оврагов, тянулся к черным кубикам кварталов Славска. Долинину чудились близкие битвы за освобождение района, он видел дым сражений, слышал гул канонады, победные клики.
Секретарь обкома поставил справа от Славска красный кружок и бросил окурок в пепельницу.
— Помнишь Антропова? — Его карандаш уткнулся острым кончиком в обведенное место. — Директора этого совхоза. Недавно встретились на Волховском фронте. Командует батальоном. Два ордена. Вы его снимали, кажется, или собирались снять?..
Долинин невольно вспомнил папку, которую перелистывал неделю назад.
— Выговор дали.
— А кстати, — секретарь обкома окинул взором его грудь, — где твоя медаль?
Долинин в недоумении коснулся рукой своего ордена.
— Вижу — Красная Звезда, — сказал секретарь обкома. — Знаю — за лыжи. Семь тысяч изготовили? Неплохо. Но я спрашиваю: где твоя медаль, золотая выставочная медаль? Или ты стыдишься ее сейчас: дескать, война, гаубицы, парабеллумы! — а тут какой–то желтенький пятачок, и за что? За капусту! Да, это ужасно для такого боевого секретаря, как ты, да еще и партизана!
Уронив локтем медный стаканчик с карандашами, Долинин протянул руку к своему плану.
— Но…
— Нет, «но» не в этом, — перебил секретарь обкома, машинально отстраняя его руку от карты. — «Но» в том, что ты мне не ответил, где же все–таки твоя золотая медаль?
— Спрятал в несгораемый.
— Плохо! Очень плохо! — Секретарь обкома передвинул тяжелые осколки снарядов на чернильном приборе. — «Спрятал в несгораемый»! А ты достань! — Он стукнул остроугольным стальным обломком по пачке бумаг. — И прикрепи ее рядом с орденом! Конец же апреля! Ты сеял в это время, Долинин. А сейчас места себе не находишь. Вот где настоящее–то «но»!
