— Ну как, получил OB?[1] — спросил он Межова с улыбкой. — Ты садись, я сейчас кончаю. Тут любопытные цифры подкинул ваш Владыкин. — Он повернул таблицу к Межову и поднялся, нагнувшись над столом. — Видишь, в чем дело? Он сравнивает показатели за полвека по десятилетиям: тысяча девятьсот седьмой год, семнадцатый, двадцать седьмой и так дальше. Последняя графа — это позапрошлый год. Видишь, какая картинка!
— Интересно. — Межов цепко ощупывал и сопоставлял цифры сводки. — Здесь не картинка, а целая панорама! А мне он ничего не говорил. Хитрый старик.
— А вот посмотри-ка еще кое-что. — Польщенный Балагуров достал из ящика стола несколько новых таблиц, составленных уже им лично. — Здесь в рублях и единицах учета продукции отражено все, что производил наш край до революции. Кирпичное производство, лодки делали, бондарей много, лесная промышленность, рыболовство… Чуешь? А мы деревянные лопаты с Кавказа привозим, а кирпич из Сибири!
— Позвольте, я сниму плащ, — сказал Межов. — Дело такое, с ходу не ухватишь.
— Раздевайся, раздевайся, о чем разговор! — Балагуров был рад, как мальчишка, что Межов заинтересовался его изысканиями, и сообщил, что два дня назад у него был колхозный зоотехник Степан Мытарин и обещал продумать свои мысли по колхозу. — Как считаешь, потянет председателем? — спросил он. — Веткин совсем спился, а этот крепкий, хватка отцовская.
— Я не знаю его отца, — сказал Межов, вспомнив недавний разговор с Черновым. — Говорят, крутой, суровый.
— Хозяин был. Дать бы ему волю, он помещиком стал бы.
Они сели рядом за стол. Балагуров придвинул поближе таблицы, водрузил на нос очки:
— Видишь, в чем тут дело? Первое десятилетие у нас, помимо земледелия и животноводства, имеет множество доходных статей, но общая бедность остается, второе — с семнадцатого по двадцать седьмой годы — тоже пока не меняет общего лица, хотя кирпичных и гончарных заводов к концу десятилетия уже нет, лесная промышленность свернута, выход сельскохозяйственной продукции сократился — это понятно: революция, гражданская война, заводчики сбежали, остались кустари и мелкие ремесленники. Но вот наступает третье десятилетие, доходными остаются в основном земледелие и животноводство колхозов и совхозов. Показатели по этим отраслям, как видишь, неплохие, но могли бы быть лучше: тут сказался период коллективизации и связанной с ней перестройки, когда колхозы еще не окрепли, а единоличников уже не стало.
— Они хорошо работали, единоличники!
— Старательно, — ответил Балагуров, снимая очки. — Изо всех сил работали. Но каждый на своей полосе, ни техники у них, ни науки, ни больших средств не было, всяк по себе. В итоге, значит, плохо. Мы с твоим отцом не раз об этом говорили, спорили, и до коллективизации и потом. Ты даже не представляешь, какими мы тогда были. Темная, неграмотная крестьянская страна — вспомнить страшно! Вот с твоим отцом один смешной случай был, до смерти не забуду. Ты слушаешь? Нет?
— Слушаю, — сказал Межов, разглядывая таблицу.
— Ну вот. Он тогда уж в губцентре был, в органах работал, в ОГПУ — послали на укрепление кадров. И вот во время коллективизации приезжает твой отец к нам с проверкой. Мы, понятно, рады: свой человек, знает нас как облупленных, да и грехов не чувствуем — коллективизацию выполнили досрочно на все сто процентов, колхозам дали самые хорошие названия: «Имени Ленина», «Путь к социализму», «Слава труду», «Красный пахарь»… За такую ударную работу двоих из нас, Щербинина и Баховея, премировали шелковыми красными рубашками. Мне почему-то не дали, хотя я действовал не хуже Ромки Баховея. Ей-богу, не хуже! Ты слушаешь, нет?
— Слушаю, — сказал Межов с улыбкой. — Возможно, просто рубашек не хватило?
— Не знаю, не знаю. Роман всегда вперед меня выскакивал, нахрапистый он, робости не знает, только отца твоего побаивался да Щербинина. Ну, правда, не один он побаивался — все мы, комсомольцы, их воспитанники. Мы с Романом партийные уж тогда были, по возрасту, тоже чуть моложе их, года на три всего, но в эти три года, пока мы в козны играли да за девками подглядывали, они новую власть установили и чуть не на всей гражданской войне побывали. Ясно? А мы поспели к шапочному разбору, опоздали родиться! В такое-то героическое время, а! Ликбез да кулачье только нам остались. Ну и наверстывали, не оглядывались. Ты слушаешь, нет? Слушай, дальше самое интересное.
Вот приезжает твой отец с проверкой, просмотрел бумаги, расспросил что надо и ударился в татарскую сторону. Сперва, конечно, в Каримово — село самое большое в нашей округе, четыре сотни дворов, шесть мечетей и ни одной школы, а в партячейке всего два человека да с ними трое сочувствующих. Как они создали там колхоз, в таком селе, когда остались кулаки да муллы? Ведь именно они, эти хозяева, сделали пугалом само слово «колхоз»: все-де общее — земля, лошади, бабы, дети и прочий скот и птица. Понимаешь? Темнота, серость. Да только активисты в Каримове были мужики осторожные, они вели агитацию за артель, а слово «колхоз» даже не упоминали. Ведь и колхозный Устав так назывался: «Примерный Устав сельскохозяйственной артели». — Конечно, слово — еще не дело, но когда само дело не знакомо, и к названию приглядываешься с опаской. Так? Нет?
— Так, — сказал Межов.
— Ну вот. А артели здесь были и при царе: грузчики на волжской пристани, плотники, рыбаки — у них сети, лодки, бочки для рыбы — общие, заработанное делили по труду, все ясно, никаких неизвестных. Вот и татары этак-то объяснили своим мужикам. Словом, сколотили артель. И название дали хорошее: Кзыл — Красная.
— И вот приезжает к ним товарищ Межов, большой начальник из самой губернии, из области то есть. А у них как раз сходка, митингуют, давай на трибуну. Николай, конечно, выступил, отметил их высокую сознательность и похвалил за то, что так дружно вступили в колхоз. «Не в колхоз, а в артель», — закричали ему чуть не всей толпой.! «А это одно и то же», — брякнул правдивый твой отец. И что ты думаешь? — Балагуров улыбнулся во весь рот, показывая редкие белые зубы. — Крестьяне разобрали с артельных дворов лошадей, скот, инвентарь, и наутро колхоза не существовало. Вот так вот!.. — Он смешливо помотал головой. — Совсем заговорил я тебя, старческое недержание содержания. А? На чем мы остановились?
Межов не умел переключаться сразу и не ответил, невидяще глядел на Балагурова: он был сейчас в старом татарском селе, в том древнем Каримове, где больше четверти века назад, почти столько же, сколько он живет на свете, выступал перед крестьянами его отец.
— На третьем десятилетии, — сказал Балагуров. — Потому и вспомнилась коллективизация, что об этом времени говорили. Эх ты, тугодум! Давай-ка таблицу!
Межов подвинул листок к Балагурову, Балагуров надел очки и взял карандаш.
— Слушай: к концу второй пятилетки мы поправились, доходность всех колхозных отраслей выросла, народ стал наконец сытым, обутым, одетым. Но вот наступает тяжелое четвертое десятилетие. Трудности этого периода общеизвестны: война принесла нам потери неисчислимые, гибельные для всякого другого строя. Но мы выдержали, выстояли. А в сорок шестом — засуха. Карточки на продовольствие сохраняются по сорок седьмой год. Видишь, какие показатели? Ну вот. И, наконец, пятое десятилетие: сорок седьмой — пятьдесят седьмой годы. Главное — государство не могло оказать большой помощи деревне, нам нужны были миллиардные капиталовложения, а надо было сперва поднять промышленность, иначе тракторов и машин деревня не получит. Только в пятьдесят пятом мы выходим на довоенный уровень, а через год в районе опять спад: с постройкой ГЭС земли затоплены, лугов нет, скот порезан или продан на сторону, ведущей осталась одна отрасль — земледелие. Причем на худших землях. Вопрос: что делать дальше?
— Ликвидировать земледелие и район закрыть. Балагуров захохотал.
Умеет он смеяться. Весело, непринужденно. Откинулся на спинку стула, очки снял, хитрые глаза спрятались среди розовых щек, и заливается во весь рот.
Межову приятно было на него смотреть, приятно слышать этот веселый смех после командирского баса Баховея.
И Балагурову было приятно с Межовым, он даже чувствовал благодарность к нему — за внимание, за дельность и толковость, за то, что не обманулся, выдвигая его в директора, хотя Баховей и возражал.
— Если попросту, — сказал Межов, — то самое страшное здесь в том, что за полвека ни одного спокойного десятилетия у нас не было: империалистическая война, революция, гражданская война, война с фашистами. Не столько создаем, сколько восстанавливаем, залечиваем.
— Правильно, но это уже философия, давай ближе к конкретности.
— Если конкретно, то условия района резко изменились. Надо учесть все эти изменения и перестроить экономику района.
