— Что это? — нахмурился Листратов.
— Продуктов малость: яички, ветчины кусочек, мед засахаренный.
— Ну, к чему это, к чему?
— Иван Петрович, мы же знаем: в городе-то покупное все, а у нас свое, домашнее. От чистого сердца мы.
— Нет, нет, — решительно отстранил Листратов сверток и, еще раз поблагодарив хозяев, поспешно вышел из дома.
* * *
Надсадный, удушливый кашель обрывал дыхание, сотрясал все тело, тугой, неутихающей болью давил грудь. Мокрый, с полыхавшим от жара лицом Сергей Слепнев с трудом сбросил пальто, стянул сапоги и, совсем обессилев, свалился на кровать. В хаотичном беспорядке, как обрывок тяжелого сна, метались бессвязные мысли.
Листратов приехал, но поговорить так и не удалось. Гвоздов может черт те что наплести ему. Ну и пусть! Дров в школу опять не подвезли. Холодище в классах, позастудятся ребятишки и будут вот так же… На финской в снегу валялся — и ничего, вышел как новенький. Сугробы-то, сугробы… Морозище — воробьи на лету коченели. «Сколько же мы там лежали? Ночь, день, еще ночь. А потом та ночь, когда ползли к доту. Снег, снег… Если бы не снег, всех перещелкали… Как же там, в «Красном утре»? Снегу-то по колено, и твердый, заледенел, хоть на автомобиле катись. Вывезли они удобрение на поля или опять лежит на дворах? Промешкают, дождутся, когда таять начнет, раскиснет, что и пешком не пройдешь, и в это лето опять посевы останутся без удобрений. Завтра же с утра в «Красное утро»! Нет, утром надо обязательно отправить хоть две подводы за дровами для школы… Да, черт возьми, а скандал в «Дружбе». Тоже придумали название — «Дружба», а сами грызутся день и ночь. И хоть бы по делу, а то из-за чепухи. То солому не поделят, то трудодни не так запишут. Ну хоть колхоз-то был бы как колхоз, а то шестнадцать хозяйств, и ужиться не могут. Все в начальники рвутся, а на полях женщины да подростки. Завтра же, обязательно завтра — в «Дружбу». Собрать всех, поговорить по душам и окончательно. Понимать надо: война идет. Жестокая, страшная. Все силы собрать нужно, в кулак стиснуть, а у них скандалы. Да теперь все должны быть, как один, все только для войны, для фронта… Что же там на фронте?»
Сергей ослабевшей рукой дотянулся до книжной полочки и вытащил старенькую географическую карту с множеством заплат на изгибах. Эта истрепанная карта была второй — после семьи и сельсоветских дел — жизнью Сергея Слепнева. Получив свежие газеты, Сергей перечитывал фронтовые сообщения и красным карандашом отмечал на карте, где шли бои. С ноября прошлого года, когда в красных отметках обозначилось огромное кольцо между Волгой и Доном, карта словно расцвела, наливаясь свежими соками жизни. Стремительно проносились дни, и красные отметки все глубже растекались по карте, сметая синие черточки, которыми отмечал Сергей вражеское продвижение в сорок первом и сорок втором годах. Они уже решительно перешагнули Дон, от предгорий Кавказа потекли по Ставрополью и Кубани, от Воронежа двинулись к Орлу, Курску и Белгороду, призывно заалели, наконец, у Великих Лук, у Вязьмы и Дорогобужа.
Всю зиму, как чудодейственная святыня, кочевала карта по всем пяти колхозам сельсовета. Сколько горячих споров и великих надежд вызывал ее каждый новый значок, обозначавший освобожденные советские города, станции, поселки!
Но в начале марта отметки на карте стали появляться все реже и реже, и вскоре старенькая отобразительница фронтовых событий вновь укрылась на книжной полочке Сергея. Прочитав фронтовые события, Сергей лишь изредка развертывал карту, молча смотрел на ее цветное поле и, вздыхая, вновь прятал на полку. На всем фронте стояло затишье.
«Что же это? — все чаще и чаще задумывался Сергей. — Или выдохлись и немцы и мы, или затишье перед бурей?»
Во время этих раздумий кошмарным видением всплывали в памяти охваченный пламенем Минск, вереницы беженцев на дорогах и дикий, все сметающий скрежет немецких танков.
«Неужели опять повторится такое? — вспыхивала отчаянная мысль. — Неужели они снова пойдут, а мы, как тогда, под Минском, будем все катиться и катиться назад, оставляя города, села, теряя людей, технику? Нет! Не может больше такое повториться! Не может? А почему же в сорок первом и в прошлом году случилось? Почему тогда мы их сразу не остановили? Сил-то много было, и вся страна целая наша. А теперь-то и Украина, и Белоруссия, и Прибалтика, и столько областей исконно русских под немцем. А там же хлеба какие! Не то, что у нас — жиденькие поля ржи да гречихи. Там пшеница в рост человека вымахивает. И все это захватил немец. Чем теперь кормить нашу армию? Только и надежды на нас да на Сибирь с Дальним Востоком. Дадим хлеба армии вдоволь, и не повторится сорок второй год. И должны, должны дать! В этом спасение и нас самих и всей страны».
Охваченный раздумьем, Сергей не услышал, как скрипнула дверь в сенях и в избу неторопливо вошел Николай Платонович Бочаров в своем неизменном перешитом из шинели пиджаке с заячьим воротником и потертой военной шапке-ушанке.
— Что, опять плохо? — тревожно спросил он, протягивая Сергею худую жилистую руку. — О, да ты весь как в огне. Лежать надо, Сережа, отлеживаться и лечиться.
— Да что ты, Николай Платонович, — бодрясь, приподнялся Сергей, — я совсем здоров! Так, малость придавило…
— Придавило! Да ты зеркало возьми, погляди-ка, на кого похож.
Старик сам посмотрел в тусклое, надтреснутое зеркало, висевшее в простенке, и ладонью старательно пригладил остатки волос на облысевшей голове.
— Говорят, лицом на отца смахиваю, а глазами точная копия матери, — шутливо ответил Сергей.
— Копия, копия… Всыпать тебе надо, хоть ты и в начальниках ходишь, тогда, может, за ум возьмешься!
— Дядя Николай, ты что такой воинственный? С Гвоздовым, что ли, схлестнулся, а на мне отыгрываешься?
— Что мне твой Гвоздов! Я папашеньку его в молодости не раз колачивал. А он ни дать ни взять, как ты говоришь, копия папашеньки и физиономией и душонкой торгашеской.
— Так что, это правда, что Гвоздов с тульскими спекулянтами связался?
— Я не хожу по пятам за Гвоздовым и под окном у него не караулю, — сердито буркнул старик и, тряхнув когда-то рыжей, а сейчас совсем белой бородой, озлобленно прокричал: — И вообще тыщу раз тебя просил: отстань ты от меня с этим Гвоздовым! Ты начальник и сам распутывайся. А меня не тревожь, не тревожь! Вот так. Уразумел? Да ты не гляди, не гляди на меня. Я и так тебя насквозь вижу. Думаешь, я про Гвоздова из-за обиды, что меня из председателей долой, а его на мое место?
— Да что ты, дядя Николай…
— Глупыш неразумный, если такое подумал. Ну какой из меня председатель, сам поразмысли! Грамотешки никакой, и годков шестой десяток. У меня уж старшему сыну под сорок.
— Как Андрей-то, пишет? Как он там?
— Известно как, воюет на фронте. А в письмах-то много ли расскажешь… Приветы да поклоны, жив да здоров — вот и все, — нехотя ответил Бочаров, обычно не упускавший ни малейшей возможности вдоволь поговорить о своем сыне-полковнике.
— Хорошие у вас сыновья, и Андрей Николаевич и Ленька.
— Ну, насчет Леньки-то — утро еще не наступило. Сумрак пока смутный. Дубить да дубить надо, и дубинкой хорошей. Сладу нет. Так и крутится вокруг Гвоздова. Того и гляди пойдет вместе с ним поллитровки по дворам сшибать.
Услышав о поллитровках, Слепнев нахмурился. Он часто замечал, что Гвоздов ходит под хмельком. Подмерзший ранней осенью картофель и на колхозных полях и на приусадебных участках во многих домах шел на самогон. Слепнев несколько раз на собраниях уговаривал и предупреждал самогонщиков, но каждую ночь где-нибудь на деревне пробивался сладковатый запах самогонной гари. Слепнев с участковым милиционером обошел все дома, еще раз предупредил каждого, отобрал и разломал семь самогонных аппаратов, но и это не помогло, а, наоборот, обернулось против самого Слепнева. Ярые самогонщики обозлились на него, поналадили новые аппараты и варили сивуху тайком, скрываясь в сараях, подвалах и даже в лесу. Сам Гвоздов самогон не варил, но знал каждого самогонщика и, как говорили в деревне, нюхом чуял, где закипала пахучая жидкость. Как-то само собой установилось некое подобие дани самогонщиков Гвоздову. Самый крепкий первач шел ему как откупное за молчание и попустительство. Но опять все это делалось тайно, и, сколько ни пытался Слепнев уличить Гвоздова в этом взяточничестве, никто из самогонщиков не выдавал его.
Укоренился своеобразный неписаный закон, что любой колхозник, прежде чем просить у председателя колхоза лошадь для поездки по делам или гнившую на полях солому, должен был угостить Гвоздова. Об этом знала вся деревня, но, как только Слепнев пытался установить факт взяточничества, колхозники отмалчивались или равнодушно говорили:
— Да брось, Сергей Сергеевич, какие там взятки! Верно, заходил Гвоздов, выпивал, но пришел он, когда мы сидели за столом. Ну и поднесли ему, это у нас испокон веков заведено: пришел человек — угостить надо…
