— У вас есть свое гнездо? — спросила женщина.
Снова синяя густая спираль дыма проплыла передо мной.
— Нет, — отвечал офицер. — У меня сейчас нет гнезда.
— Сейчас? Значит, оно было?
— Как у всех.
— Почему же нет сейчас?
— Его разорил ястреб,
— А!
Они помолчали несколько минут.
— Там были дети? — спросила она тихо.
— Да, трое.
— Не надо говорить об этом…
— Я никогда и не говорю… Так, пришлось к слову.
— Это давно случилось?
— В сорок первом году. В самом начале. Может быть, я сам виноват в этом.
— Вы?
— Да, я.
— Господи!
— Около той ложной батареи, где мы с вами встретились, в сорок первом стояла батарея, и это уже были настоящие орудия. Ими тогда командовал я. А вот на этом холме, на дубу, между ветвей, мне устроили наблюдательный пункт. Там еще должна быть площадка, если ребятишки не растащили ее. Потом мы посмотрим. Я ведь приехал-то сюда, чтобы повидать эти места…
Я взглянул на дуб, и точно, среди его ветвей, почти на самом верху, нашел полуразрушенную площадку из толстых досок, окруженную перильцами…
— Тут мы провели много ночей, — сказал офицер. — Памятен мне этот холм, и старый дуб, и эта площадка…
— Странно, — сказала женщина. — Я тоже приехала сюда, чтобы… Мы тут рыли противотанковый ров и ходили на батарею за водой… Помните, около нее бил родник.
— Он бьет и сейчас. Я уже был там. Вода в нем чистая и очень холодная. Ломит зубы, когда пьешь.
— Вы и сейчас пили из него?
— Да.
— И я тоже. Мы много раз бывали у родника, но вас я не видела ни разу. Мы отдыхали около ложных пушек… Они очень похожи на настоящие. Около них стоял часовой и не подпускал к ним. Смешно, они до сих пор уцелели…
— Их делали прочно.
— И около них мы встретились.
— Да.
— Люди встречаются в самых неожиданных местах. Жизнь водит-водит человека из края в край, пока не приведет туда, откуда начинается новая дорога. — Женщина вздохнула. — Это — случай или судьба?
— Не все ли равно, как это назвать?
— Да, конечно.
— Я хотел вам рассказать, как это случилось… С моим домом…
— Может быть, не стоит?
— Почему? Заживают даже самые страшные раны.
— Но все же их не разрешают бередить.
— Вы жалеете меня?
— Да.
Голубая струя дыма проплыла около меня.
— Это так странно, что всего два часа назад я не знала вас, — сказала женщина. — А вам не странно это?
— Нет. Когда-нибудь я должен был найти вас.
— Почему именно меня? Сюда могла бы прийти другая.
— Да, но я прошел бы мимо нее.
— А почему вы не прошли мимо меня?
— Вы же первая заговорили со мной.
— Значит, если бы с вами заговорила любая другая…
— Но ведь заговорили именно вы, а не любая другая…
— А если бы она заговорила?
— Я, может быть, не ответил бы ей.
— Может быть.
— Я бы просто не ответил ей.
— Ну да! Почему же вы ответили мне?
— Потому что… Я не знаю, почему.
— Но все-таки!
— А почему вы заговорили со мной?
— Я… У вас был такой сумрачный вид… Глаза печальные-печальные, и волосы растрепались на ветру…
— При чем же здесь волосы?
— Не знаю. Вы показались таким утомленным, и мне захотелось, чтобы вы немного отошли от своих нехороших мыслей. Ведь у вас в ту минуту мысли были не из веселых, правда?
— Да. Я вспомнил тот день.
— Вот я и заговорила с вами.
— А я ответил.
— Почему?
Он засмеялся.
— Очевидно, вы мне понравились.
— А что именно понравилось?
— Все.
Теперь засмеялась женщина, и смех ее был счастлив,
— Но ведь вы даже не подозревали о моем существовании.
— Зато теперь это для меня непреложный факт.
— Так уж непреложный?
— Да. Вот ваша рука. Вот ваши глаза — они очень ласковые. Они всегда так ласково смотрят на людей?
— Не знаю, как они смотрят на людей.
— А губы ваши тоже всегда улыбаются, как сейчас?
— Разве они сейчас улыбаются?
— Они все время улыбаются.
— Больше они не будут улыбаться.
— Попробуйте.
Они рассмеялись вместе.
— Нет, не выходит, — сказала женщина. — С вами у меня не выходит. А почему вы тоже улыбаетесь все время?
— Разве?
— Да.
— Вам хочется, чтобы я не улыбался, глядя на вас?
— Нет, нет! У вас чудесная улыбка.
— Что вы говорите!
— И рот у вас красивый, и волосы, и вообще все.
— Одним словом, писаный красавец.
— Впрочем, вам это, вероятно, не раз говорили, — сказала она сухо.
Помолчав, он ответил серьезно:
— Видите ли, если бы кто-нибудь подумал до этого дня сказать мне это, он на всю жизнь запомнил бы, что я грубиян и бревно.
— Почему же сегодня это разрешается говорить?
— Потому, что такой сегодня день…
— Самый обыкновенный день… Серый денек.
— Нет, необыкновенный, — сказал он. — Необыкновенный сегодня день, — повторил он. — Первый мой день за четыре года, вот так — первый.
— Вы все время были там?
— Да. Я воевал тысяча четыреста семнадцать дней.
— Вы даже сосчитали.
— Да, и каждый помню.
— Это страшно.
— Ничего, человек все забывает. Постараемся забыть. Не забудем только тех, кого мы потеряли, кто не дожил… Мы научились ценить людей. Человек очень дорого стоит, терять людей трудно…
— Как и находить их.
— Да. Вот я узнал вас. Всего два часа я вас знаю, а если бы мне сказали, что я потеряю вас, я бы вцепился в вас обеими руками…
Она ответила со смехом:
— Как же можете вы потерять меня? — В ее голосе я услышал искреннее недоумение.
— Как? Очень просто. Может быть, вот эти наши минуты здесь ничего больше, как влияние воспоминаний, всего, что вокруг этих ложных пушек, следы батареи, родник… Приедем в Москву — и все растает, и вы исчезнете в потоке людей… Все может быть, — закончил он с глубокой грустью.
— Но этого может и не быть. Разве не от нас самих зависит не потерять друг друга?
— Не всегда это зависит от воли человека.
— Нет, это зависит только от воли и желания человека. От его чувств. Только от него зависит сохранить то, что он нашел, чем живет и должен жить.
— Я стольких потерял за эти годы, и моя воля была часто бессильна помешать этим потерям.
— Но ведь то другое дело, — сказала женщина. — Там действительно не все зависит от человеческой воли.
— Если бы это зависело от моей воли, я бы ни на одну минуту не отпустил вас от себя!
— Я слишком мало вас знаю, чтобы дать волю вашей воле, — сказала она ласково.
Они долго молчали. Первым заговорил он.
— Вы можете меня узнать, если захотите.
— Я хочу, — сказала она просто.
Снова наступило молчание, нарушаемое какими-то смутными шорохами в траве и птицами. Воздух казался неподвижным, замолкли березы, восхитительная минута тихой задумчивости во всем! Я тихонько выглянул из своего зеленого убежища: офицер лежал на спине, устремив взор в небо. Я рассмотрел его лицо: оно было так свежо и молодо, и если бы не седые виски, я мог бы подумать, что передо мной юноша. Женщина сидела в отдалении от него, спиной ко мне, я видел лишь тяжелый пучок каштановых волос на затылке, прекрасную шею и красивый овал плеч.
Сильный порыв ветра налетел внезапно, и дуб могуче загудел, и березы снова разговорились, и в этом шуме потонули неясные шорохи, и шелест, и голоса птиц… Потом так же неожиданно ветер смолк.
— Как-то, в сентябре сорок первого года, — сказал он, — появились немецкие самолеты… Мы, бывало, только соберемся в лагерь, а они уже летят…
— Они часто бывали здесь… — отозвалась она.
— Я стоял на площадке на этом дубе и следил, как мои орудия били по ним. Самолеты летали над лагерем строителей противотанкового рва. Там было, очень много людей в ту ночь…
— Больше четырех тысяч, — сказала она. — В том числе весь наш курс.
— Немцы стреляли по лагерю. Мы стреляли по ним. Два самолета упали далеко, третий — подстрели мы его — упал бы как раз в лагерь… Я был в нерешительности всего несколько секунд. Этого было достаточно. Самолет ушел, в ту ночь в город пробилось несколько самолетов. Одна бомба упала на мой дом. Может быть, ее сбросили с того самолета, который не был сбит мною. Вот чего стоили мне несколько секунд нерешительности!
Она повернула к нему лицо — милое, доброе лицо с лучистыми ясными глазами ребенка, с губами, которых еще никто, вероятно, не целовал, что-то необыкновенно кроткое было в этих чертах, в округлом розовом подбородке, кроткое и нежное, как весь ее облик.
— Когда утром я узнал, что потерял все, я подумал: «Мне остается только одно — воевать до конца, бить их без всякой пощады, без колебаний…»
