— Папа!.. Папа!..
Старик молчит. Видно, крепко заснул.
— Папа!..
Доронин берет его за плечи, легонько трясет.
— Проснитесь, папа...
Тело старика легко поддается его рукам. Доронин берет отца за сухую с узловатыми пальцами руку, пытается нащупать пульс. То ли он забыл, как находить пульс, то ли действительно пульса нет?.. Внезапная догадка сжала его сердце в холодных железных тисках.
— Папа!!
Поднял отца на руки. Легкий, как подросток. Легкий и неподвижный. Так вот она, смерть!..
Разрезанный надвое арбуз остался лежать у широкого ивового пня. Отец его только разрезал, даже не попробовал. Тихо шелестела над водой старая ива. Где-то недалеко, за кустами, позвякивали железными путами лошади. Прозвучало и затихло тоненькое ржание жеребят.
За поворотом реки пересвистывались рыбаки. Видимо, звали своих товарищей с противоположного берега.
Доронин с телом отца на руках вышел из чащи на открытый берег, встал у самой воды. Лучше бы он не кончал ему эти сапоги!.. А старик улыбался. К кому? К сыну, к солнцу, что уже наполовину показалось из фиолетовой воды, или к своим последним мыслям?..
Макара Сидоровича заметили рыбаки, что, снуя на вертлявых «душегубках» по Днепру, то тут, то там ставили переметы. Подплыли к берегу, сошли на песок, сняли фуражки, склонили головы.
— Своей смертью, значит, — сказал один из них, босой, в закатанных до колен штанах, с остробородым лицом.
— А куда же вам надо? В город? — Спросил другой, усатый, высокий, с веслом в руках.
— Нет, — тихо ответил Доронин. — В Грачи. Там просил похоронить. В родном селе.
— Далековато, — покачали головами рыбаки. — Против течения.
А лодок собиралось все больше и больше. Вскоре их стало столько, что трудно было сосчитать. И некому было считать. Всех взволновала необычная и такая простая, естественная смерть старика, который прожил почти целый век. А Доронину казалось, что порвались те ниточки, которые связывали его с прошлым, с детством, с землей. Не движется рука, державшая эти ниточки в крепко сжатом кулаке. И если был в эти минуты на земле самый несчастный, беспомощный человек, то это именно он, Доронин.
— Так что же, Василий?.. Может, подвезем? К вечеру управимся.
— Далековато.
— Ничего.
Рыбаки переговаривались между собой, советовались, а Доронин, опершись спиной о ствол ивы, стоял с телом отца на руках. Солнце, большое, красное, как медный щит богатыря, взошло над Днепром. А где же сам богатырь?..
Двое рыбаков, расталкивая веслами лодки, подплыли на своих маленьких остроносых корытцах к берегу. Один из них наломал ивовых ветвей, бросил на дно. Затем принес из-за кустов охапку сена, настелил сверху. Прыгнул на берег и, оставляя от босых ног пятипалые следы на влажном песке, молча подошел к Доронину. Не спрашивая разрешения у Макара Сидоровича, подложил руки под спину и под полусогнуты колени покойника, поднял его, прижал боком к животу и понес к своей лодке.
— А вы садитесь ко мне, — сказал усатый рыбак, стоящий в другой лодке.
Вскоре Доронин плыл на лодке к розовому, залитому утренним солнцем горизонту. А на другой лодке, идущей рядом лежал его старый, белобородый отец и улыбался синему утреннему небу. Несколько рыбацких лодок, как почетный эскорт, сопровождали эту траурную процессию. Этот эскорт возникал стихийно — никто из днепровских рыбаков не мог удержаться от того, чтобы не проплыть несколько сот метров за лодкой покойника.
Отставали одни, подплывали другие. Снимали шапки, кланялись. Эскорт менялся незаметно — по одной, по две лодки. Уже давно отстали те рыбаки, которые сопровождали лодку с покойником в начале. Но количество лодок не уменьшалась. Мимо проплывали пароходы, буксиры, баржи. Люди выходили на палубу, снимали шляпы и стояли неподвижно, пока лодки не исчезала среди белогривых днепровских волн.
Солнце уже поднялось высоко. А процессия все плыла, плыла, то приближаясь к зеленым берегам, то выходя на фарватер.
Доронин смотрел на людей влажными благодарными глазами. Что им сказать, как их отблагодарить?.. Ведь они никогда не видели его и больше не увидят. И он их никогда не встретит. А если и встретит, то, наверное, не узнает — десятки лодок, десятки людей переменились за дорогу.
И от теплого сочувствия незнакомых людей ему стало легче на сердце. Спасибо вам, люди. Спасибо честным рукам и сердцам вашим.
Когда Солод закончил бриться, в дверь постучали. Нет, это была не Лида. С Лидой он условился, чтобы она стучала трижды. Никто другой к нему не заходил. Кто же это?.. Руки задрожали, с помазка на умывальник упала мыльная пена. Он наскоро умылся, вытер лицо, подошел к двери. Открывать не решался. Постучали снова. Стук был нервный, беспорядочный. Нет, это, кажется, не те, кого он боялся. Те стучат уверенно, настойчиво, как и полагается хозяевам положения... Взяв дверь на цепочку, повернул ключ. Двери, сдерживаемые цепочкой, отклонились на несколько сантиметров. В щель заглянуло сплюснуто лицо Сороки.
— Иван Николаевич!.. Это я. Откройте.
Солод, сердито хлопнув дверью, впустил бухгалтера. Сорока снял грубый плащ, который шелестел так громко, как будто в каждой его складке трещали электрические разряды. Лицо было виноватое, растерянное.
— Что случилось?.. Я же запретил тебе заходить ко мне... Без уважительных причин.
Сорока не ответил. Прошел в комнату, сел на диване. Солод обратил внимание, что ботинки у бухгалтера зашнурованы через один глазок. Брюки на коленях топорщились. Нос фиолетовый, как у каждого пьяницы. Он почти упирался своим острым кончиком в поднятый подбородок. На голове — седой ежик.
— Причина весьма уважительная, — заговорил наконец Сорока.
— В чем дело? — Нетерпеливо воскликнул Иван Николаевич. — Не мог по телефону предупредить?
Сорока рассеянно посмотрел на телефонный аппарат, стоявший на письменном столе, потом на часы. Было девять вечера.
— Ну, рассказывай! — Приказал Солод. — Что там у тебя? Новая ревизия предвидится?
— Хуже, — процедил Сорока. — Вернулся Козлов.
Это известие потрясло Солода. Ивану Николаевичу так легко удалось избавиться от этого неприятного однополчанина, что он даже не думал о возможности его возвращения. И это странно, потому что Иван Николаевич в последнее время встречал людей, несправедливо осужденных прислужниками Берии. Они возвращались домой и были реабилитированы полностью, безоговорочно. Солод не знал, ненавидеть их или сочувствовать. Он считал, что стоит в стороне от этих событий и они его мало касаются. Но сейчас, когда он услышал о Козлове, ему стало понятно все его легкомыслие.
— Когда? — Пытаясь овладеть собой, спросил Солод.
Как и всегда в таких случаях, он сразу же прикинул, чем ему грозит возвращение Козлова. В прямом смысле — ничем. Ни одно из писем, посланных в КГБ Сорокой и Солодом, не было подписано. Но Козлов, конечно, не мог не догадаться, чья это работа. Однако догадки — это еще не доказательства.
— Сегодня был у Голубенко. Оставил заявление о восстановлении на работе. Завтра это заявление попадет к вам. Уже с резолюцией Голубенко.
Солод поднялся с кресла, одернул халат, широкими шагами заходил по комнате.
— Нет!.. Только не это. Восстановить его на работе — это значит вернуть в коллектив. Тогда труднее будет убрать. Поднимется переполох... Ни в коем случае!
— Но Голубенко не имеет права отказать, — робко заметил Сорока.
— Это еще мы увидим. Козлов должен исчезнуть... Немедленно. Провалиться сквозь землю. Затонуть. Что угодно... Тебя не учить. Ясно?..
Солод снял трубку, позвонил на завод.
— Коммутатор? Кабинет директора... Это ты, Федор? И сегодня, значит, засиделся? Подожди меня полчаса. Я тоже сейчас приеду... Работы до черта. Ладно?..
Солод снял халат, бросил на диван, едва не накрыв им Сороку. Надел костюм, макинтош и выбежал из комнаты. Прощаясь с Сорокой, сказал:
— Продумай это дело. Затем обсудим.
Когда он зашел в кабинет директора, Федор сидел за столом, просматривал какие-то бумаги. Воротник рубашки у него был расстегнут, узел галстука опущен ниже, чем обычно принято. Вытерев платком потное лицо, устало взглянул на Солода.
— Хорошо, что ты пришел. Садись. Это по твоей части. Нам надо искать другие материалы для упаковки листовой стали. Горовой звонил из больницы. Сотник обратил внимание... И правильно. Бракованный прокат нам самим нужен. Это же лом...
— Какие другие? — Неохотно спросил Солод, придвигая кресло ближе к столу. — Я не вижу других.
— Ну, например, прессованная бумага. Размеры у нас стандартные. Можно изготавливать прочные чехлы. Это будет защищать от коррозии.
— А кто же их будет производить?
— Поставим вопрос перед министерством. Я поручаю это дело тебе.
— Ну, что же, — уклончиво ответил Солод. — Выясню возможности. Свяжусь. Затем проинформирую.
Он закурил, прошелся по ковру, что покрывал почти весь пол.
— Ты очень устал, Федор Павлович. Не стоит тебе засиживаться.
