— Кто там? — Шепот почти до неузнаваемости изменил голос матери.
Витольд не ответил. Осторожно всунул в замочную скважину ключ, который все эти месяцы носил с собой как дорогую память о Риге. Но не успел повернуть. Дверь отворилась, сильные руки матери втащили его в темный коридор, обвились вокруг шеи.
— Витук, ты! — прошептала она, и Витольд понял, что точно так же могли бы вернуться и Лаймонис, Александр, Хельмут или даже Валлия.
Мать включила свет и, держа сына на расстоянии вытянутых рук, пытливо глядела на него. Даже теперь, худой и грязный, Витольд выглядел моложе своих двадцати лет. Может быть, потому, что серо-голубые глаза его смеялись, а каштановые волосы кольцами падали на лоб, придавая лицу детское выражение. Только обычно пухлые губы были плотно сжаты и казались совсем тонкими и белыми. Но мать не была бы матерью, если бы она не поняла, что это значит. Витольд старался взять себя в руки, справиться с волнением — в их семье было не принято открыто проявлять свои чувства.
— Ты еще не спросила меня, зачем я вернулся, — сказал Витольд, когда они сидели за столом, на который Мила Яунтиран выставила чуть ли не все свои запасы съестного.
— Или я не знаю своих сыновей? — вздохнула мать. — Я в тебе, Витук, не минуты не сомневалась… Но если нельзя, можешь и не рассказывать.
— Ты мне поможешь, мама?
Мила Яунтиран долго молчала. Только пальцы, машинально разглаживающие скатерть, на которой не было ни единой морщинки, выдавали ее волнение.
— Умом, Витук, я все понимаю, — наконец заговорила она, — а сердцем… Сердцу не прикажешь. Но ка-какое я имею право жаловаться? Ведь я сама указала тебе этот путь. Восьмимесячного таскала тебя с собой в политохранку, чтобы после допроса меня отпустили домой… А потом? В твоих пеленках прятала прокламации, на первую прогулку повела тебя в тюрьму — отнести передачу Хельмуту… Так что не трать лишних слов — меня ли, подпольщицу, тебе агитировать! Но… — Мила Яунтиран обхватила голову руками. Когда же она снова подняла голову, Витольд впервые в жизни увидал слезы на глазах матери. — Чем я тогда рисковала? В царское время — ссылкой на каторгу, в буржуазной Латвии — посадили бы в тюрьму. Тебе, Витук, грозит смерть, никогда не забывай об этом. Прошу тебя, сын, будь осторожен!
— Мне жизнь не надоела! — пытался пошутить Витольд. — Сперва надо рассчитаться с фрицами… — он прикусил себе язык. Недоставало сил сказать матери, что погиб Лаймонис. Почему-то казалось, что после победы это известие причинит ей меньше боли.
Мать не заметила его смущения. Она уже обдумывала план действий.
— Здесь тебе, конечно, оставаться нельзя. Соседи и так на меня косо смотрят. Иной раз думается, что я на свободе только потому, что через меня хотят нащупать подпольную группу. За каждым моим шагом следят, примечают всех, кто ко мне заходит. Когда я принесла из столярной мастерской чурбачки, чтоб истопить печку, в квартиру ворвалась полиция и сделала обыск — надеялась найти ручные гранаты. Часто на дверях нахожу записки с угрозами: «К стенке поставить эту коммунистку!» — и в таком духе… Самое разумное пока тебе — жить в будке на огородах. С месяц еще будет тепло, а за это время я подыщу тебе надежную квартиру. Еду и все необходимое буду передавать тебе с Аугустом Легздынем: старик работает там садовником и приходится нам вроде бы родней. Это никому не покажется подозрительным. А если тебе что понадобится или надо будет что-нибудь передать, скажи ему… А теперь я нагрею тебе воды.
Вымывшись в ванне, в топке которой мать сожгла его рваную грязную одежду, побрившись и переодевшись в чистое белье и темно-синий костюм, Витольд почувствовал себя будто заново родившимся на свет. Теперь он снова обрел уверенность в себе, веру в свою звезду. Напрасно мать старалась рассеять эту его самонадеянность, Витольд только отмахивался и смеялся:
— Ну, скажи сама, разве это не счастье для человека — иметь такую мать, как ты! — Он поцеловал ее и проговорил уже серьезно: — Так я пошел, а то скоро станет светло. Ключ я на всякий случай возьму.
…Витольд нервничал. Прошло уже три недели, а он все еще топтался на месте. Хотя это, пожалуй, не совсем точно сказано о человеке, который с раннего утра до позднего вечера бродит по рижским улицам и наблюдает жизнь на рабочих окраинах. И все-таки вперед движения нет. Казалось, легче перекинуть мост между краями пропасти, чем между тайными мыслями двух чужих людей. Особенно в нынешние черные времена. Ведь не остановишь первого встречного и не скажешь напрямик: «Послушай, друг. Если ты против фашистов, дай твою руку, будем вместе бороться!» Как бы пристально ни вглядывался он в лица прохожих, Витольд не мог прочесть в них ответа. На многих лицах были следы недосыпания, постоянных забот. Маловероятно, чтобы такие люди поддерживали оккупантов. И все же возможно, что именно заботы о хлебе насущном, о сохранении жизни детей заставляют их уклоняться от борьбы и даже могут толкнуть на предательство. Еще будучи в Москве, Витольд слышал, что в Риге действует подпольная организация. Он часто думал о том, что эти отважные борцы находятся рядом. Вот, например, тот пожилой мужчина в промасленных брюках купил в киоске «Тевию», а через минуту с досадой смял фашистский листок и, не стесняясь, сказал продавщице: «В такое вранье даже селедку заворачивать противно — испортит весь аппетит». А как к нему подойти? Витольд понимал, что его костюм не располагает к доверию. Сочтет за провокатора, за агента гестапо и будет молчать. Нет, в теперешнее время, когда на Латвии тяжкое ярмо террора, мост откровенности — отнюдь не всегда лучшее средство установить связь с другим человеком. Гораздо надежнее, хотя и труднее — рыть туннель. Отсюда и название — подпольная борьба.
И вдруг Витольду улыбнулась фортуна. Каждый день к вечеру он заходил на главный почтамт, который еще в партизанском отряде они выбрали местом встреч. Здесь всегда толпился народ. Витольд зайдет, купит почтовую марку, повертится у каждого окошка. Но он так ни разу и не заметил знакомого лица. А тут ему показалось, что человека, который, сгорбившись, присел недалеко от выхода, он где-то видал. Где, при каких обстоятельствах, этого Витольд не мог вспомнить. Лет тридцати, бедно, но чисто одетый, среднего роста, плечистый, темноволосый; его черные глаза порою пристально глядели на текущую мимо толпу, потом снова равнодушно смежались веки, будто побежденные дремотой. Наконец Витольд махнул рукой: на зрительную память ему жаловаться не приходится, и если уж он не узнает этого человека, значит, наверняка им не приходилось встречаться…
На следующий день Витольд снова заметил странного незнакомца. И тут же вспомнил, где он его видел, — здесь же, на почтамте, где тот просиживал все вечера. Он стал привычной деталью обстановки, как высокие конторки для писания писем, как вывески на стенах, как сотни снующих посетителей, толпящихся у окошек. На глазах у всех и именно потому неприметный. Почти идеальный способ маскироваться, надо будет при случае использовать… И неожиданно Витольда осенило: может быть, этот человек вовсе не отдохнуть присел. Может, он пришел сюда намеренно, может быть, ждет кого-нибудь? В таком случае не исключается, что он связной…
Ни минуты не колеблясь, Витольд направился к нему.
— Вы не разменяете мне мелочью две марки? — Это были слова пароля.
Но тщетно надеялся Витольд услышать условленный ответ: «Нет, у меня только три сотенных». Он вообще ничего не услышал. Ответа не последовало. Незнакомец даже не взглянул на него, будто вовсе не слышал вопроса.
Витольд повторил вопрос громче, несколько раздраженно, даже тронул незнакомца за рукав. Тот неторопливо повернул голову и в упор посмотрел на Витольда. И ему снова показалось, что в этом взгляде невысказанная просьба. Незнакомец сунул руку в карман потрепанной зеленой куртки, вытащил открытку и подал Витольду.
«Я глухонемой. Подайте сколько можете жертве пыток в большевистском ЧК!» — прочитал Витольд. Его взяла злость. На себя, легковерного мечтателя, на этого отвратительного нищего, на всю эту удушливую атмосферу. Он уже собирался швырнуть открытку нищему на колени, когда заметил под текстом маленькую закорючку, нечто вроде каракули, какой иногда подписываются работники, через руки которых ежедневно проходят сотни документов. Точно так расписывался капитан учетного отдела Московской партизанской школы. Сомнений не оставалось, это его подпись! Знак, который опознают все курсанты этой школы!
Витольд бросил взгляд по сторонам — никто на них не обращал внимания. Положив открытку в карман и дружески улыбнувшись незнакомцу, он пошел к выходу. На углу оглянулся — тот следовал за ним. Некоторое время они кружили по рижским улицам, потом нырнули в темную, аллею Гризинькална, где можно было спокойно поговорить. И с первой же фразы Витольд понял, почему товарищ должен притворяться глухонемым: Коля не знал латышского языка. Посланный радистом к партизанам, он прыгнул с парашютом, но неудачно приземлился и тяжело повредил руку, которую и сейчас не мог поднять как следует. Около месяца Колю прятал один крестьянин из Крустпилсского района, потом перевез его к родственникам в Ригу, потому что в деревне каждый чужой человек возбуждает подозрение. И в городе очень пригодилась заготовленная на всякий случай открытка, которая была призвана заменить знание латышского языка…
