— Ты уезжай! — крикнул дед.
9
В городском кинотеатре вторую неделю шла «тяжелая» картина.
Делать нам было нечего, и мы с Гумером отправились в кино.
Зал был наполовину пустой, и, когда погасили свет, зрители захлопали стульями, перебираясь с дешевых мест на более удобные.
Ну и картина попалась, все, как в кино: влюбленные, адвокат и девушка из магазина; неправдоподобные страдания сменяются розовым благополучием.
— Чепуха, а обывателям нравится, — сказал Гумер, когда мы вышли.
— Да не очень. Видишь, народу-то мало.
Но Гумер все ругал кино и обывателей, и я вспомнил, как мы смотрели «Поэму о море» и как он восхищался и тоже ругал обывателей.
— Конечно, адвокат — не романтика. Не то что «Поэма о море».
— А-а, — сказал Гумер и стал закуривать по-своему, но спичка не зажигалась, и он вынул спичечную коробку.
Мне показалось, что я кое-что понимаю в теперешнем настроении Гумера, и спросил осторожно:
— Как у тебя… с той?
— С какой той?
— Ну… знаешь ведь. За которой все заводские ухаживали.
— А-а, — сказал он. — С ней кончено.
Мы замолчали. Гумер перекидывал с плеча на плечо шуршащий плащ.
Возле городского сада мы приостановились. Стояли четверо ребят — у нас ошибиться нельзя, — приезжих ребят.
— Гляньте, местный денди! — воскликнул один.
И так они начали ржать, хлопая себя по ляжкам, улюлюкая, тыча пальцем в щегольской плащ Гумера.
— У местного денди простуда! — вопили они. Впору сквозь землю провалиться. Ну за каким чертом он носит плащ в такую жару! Я скорее потащил Гумера, чтобы он не полез в драку.
— Чего с ними драться, чего с ними драться, — говорил я, таща его.
— Ты, собственно, о чем? — спросил Гумер, останавливаясь и убирая мою руку с плеча. — Я и не думал с ними драться. Мне наплевать.
— Как это не думал драться? — огорченно спросил я.
— Как, как, — сказал он, усмехаясь и глядя на меня как на маленького. — Вот поживешь и тоже, может быть, научишься пренебрегать. Ну, идем, что ли.
Идти с ним мне не хотелось, и я поглядел на часы. Сегодня в городе должны дежурить наши дружинники, но было еще рано. Я сказал, что меня, наверно, ждут в штабе дружины, и повернул в первую же улицу.
10
На дверях одной из комнат горисполкома висели две таблички: «Детская комната» и «Штаб дружины». Сейчас здесь был штаб дружины. Я попросил сторожа открыть комнату, но он наотрез отказался. Я вышел на улицу и через минуту вернулся с красной повязкой на рукаве. Сторож открыл комнату и оставил мне ключ.
Ребята пришли через полчаса, и мы отправились дежурить.
У входа в городской сад собиралась молодежь. Я поискал тех, четверых, но их не было. Я узнал бы их по одежде, в лицо никого не запомнил, и странно — мне хотелось сейчас увидеть их лица. Почему, ну почему Гумеру было все равно, что они смеялись? Почему он так легко сказал, что с той девчонкой все покончено?
Может быть, он и не любил ее, а погнался потому, что за ней гонялись другие?
Я вспомнил Гумера уверенным, веселым. И обывателей он ругал уверенно и весело. Правда, и сейчас он ругает, но кто только не ругает обывателя — даже сам обыватель!
— Послушай, — спросил я Дударая, — как, по-твоему, будет наш завод знаменитым?
— Ишь ты! — сказал он. — Будет.
— Когда?
— Не знаю. Знаю только, что работы у нас будет до черта.
— Не скоро еще? Может, мы тогда уж старики будем?
— Да нет, — сказал он. — А вообще-то, чего ты у меня спрашиваешь? Ты меньше меня знаешь?
Я не ответил. Меньше не меньше, а этого я не знал.
— Послушай, вот если человек сам ничего не открывает и признает только то, что признали другие, что это за человек?
Он подумал, придерживая очки.
— Не знаю, — медленно сказал он. — Это, наверно, просто ленивый человек.
«Странно, — думал я, — странно, Гумер ленивый. Он же всегда был впереди, все ему удавалось. Мне сейчас не удается — нет, не впереди быть, а хотя бы… помочь человеку до того, как ему станет очень уж плохо».
Мы медленно двигались по улице. Вечер свежел, но еще не темнел, еще было закатное солнце, в чистых и спокойных лучах его тополя были зеленее и моложе. Ветер никуда не мчался, не шумел, он шептал в тополях.
Ни один бузила не попадался нам, даже из ресторана выходили на удивление трезвые люди.
Выпивший все-таки попался. Это был Панька, мы увидели его издалека. Он шел весело, взмахивая руками, как будто приплясывал. Пошатываясь, он подошел к нам, и на лице у него была косая улыбка.
— Ты что, ты что! — шепотом заговорил Дударай, беря Паньку за плечи и не давая ему шататься. Судя по его строгим очкам, он не разрешил бы Паньке и улыбаться.
Панька сказал, что он от Василия Васильевича, что был разговор и как будто все налаживается, потому что он оказывает влияние на тестя. Слушать его было невесело, потому что второй день Василий Васильевич не выходил на работу и сегодня вот продолжал «хворать» вместе с Панькой.
— Ну, идем с нами, — сказал Дударай, и мы подвели Паньку к его калитке. Панька намерен был долго прощаться, но мы втолкнули его в калитку.
Время дежурства истекало.
— А ведь мы предотвратили скандал! — гордо сказала девчушка из формовочного. — Если бы мы не довели Уголькова, он бы вовсе напился где-нибудь. И скандал…
— Ничего мы не предотвратили, — внезапно перебил ее Дударай. Девчушка сразу замолчала.
Город спал, когда мы, пройдясь напоследок по центральной улице, разошлись каждый в свою улочку.
Небо густо усеяли звезды. Зябко и вяло пахло мокнущими в реке талами, горячо и резко — степной полынью и молочаем.
Я осторожно открыл калитку и вошел во двор. Расплывчато белел возле забора дедушкин камень. Я подошел к нему, потрогал, он был гладкий и теплый. Я сел, но не на камень, а рядом, на густую гусиную травку. Травка была еще не влажная, но прохладная.
Тут же я услышал голоса по ту сторону забора и оцепенел. Потом я почувствовал себя так, точно весь разваливаюсь, отдельно руки, ноги…
Я с трудом поднялся и, нисколько не беспокоясь о том, что меня могут услышать, шагнул к забору. Душным сырым запахом пахнуло из сада.
— …нет, не все! — сказала Дония.
— Нет, все, — сказал Гумер. — И я не верю, и мне никто не верит. Даже ты. Ну, хочешь… Перед тобой я виноват! А больше ни перед кем. Ни перед кем не хочу быть виноватым… Эх! — вздохнул он отчаянно.
За забором зашуршало, и Дония сказала:
— Пусти, больно.
— Умчать бы тебя в степь… от всех, от всего! Уедем, а?
— Не умчишь, — сказала Дония. — Если не захочу, не умчишь.
Я не понимал, шепотом они говорят или в полный голос. Я не понимал, как это после всего, что было между ними, они еще могут говорить.
— Уедем, а? Если бы ты знала, что я могу!
— Я знаю, — жалобно сказала Дония.
— Знаешь… а не веришь! Ты стала совсем другая. Все по-другому.
— Я верю, — сказала Дония. Она надолго замолчала, но так, что и я, и, наверно, Гумер знали, что она продолжит именно это начатое.
Она повторила:
— Я верю… Иди ко мне.
Я не понял, почему она сказала: «Иди ко мне». Что, разве они стояли далеко друг от друга?
Потом голос ее стал таким, словно Гумер мчал ее по степи и она задыхалась в ковылях…
Я отпрянул от забора и, сделав несколько широких прыжков, очутился в сенях.
В комнатке было душно, окна закрыты. Но я лежал не ворочаясь, не шевелясь. Окна стали светлеть. Гумера не было.
11
Несколько дней стояла сухмень и было слышно, как далеко в степи ходили громы. А однажды и у нас хлынул дождь, а потом всю ночь гремело и, не переставая, горели молнии. И дождь лил, лил; казалось, река раздвинулась и катится уже возле окон.
Утром я шел на завод и встретил Донию.
Ветер пошатывал белую заволочь мелкого вялого дождя. Реку вспучило, и мутная, какая-то слепая, нездешняя вода была там, где мы загорали с Донией.
Я был в резиновых высоких сапогах и поднял Донию на руки. Когда я нес ее уже по мосткам, у меня заколотилось сердце от испуга, что не просила же она ее нести и могла рассердиться. Но она молчала и равнодушно держалась холодной рукой за мою шею.
На берегу я опустил ее.
— Ты на меня сердишься? — спросил я.
— За что?
— А твоя мама на всех нас сердится.
Дония не стала отвечать.
Вообще-то тетушка Гульниса хотя и таила, конечно, обиду, но уже заходила к нам. Разговор был о свадьбе. Меня удивило, что после всех проклятий нашему дому она все-таки пришла к нам. Но это, по-моему, в отместку мужу. Я слышал, как Шавкет-абы успокаивал жену: «Ну ладно, ладно. Решится как-нибудь. Там у них коллектив. Чего шуметь?» — «Коллектив! — возмущалась тетушка Гульниса. — Коллектив, что ли, породил твою дочь? Скоро себя самого бояться будешь!»
