— А, да вы комсомолец? Превосходно. Вы во всем должны быть впереди, поэтому от вас мы требуем больше, чем от других.
И когда удавалось провалить комсомольца или активиста, это было для них настоящим праздником, — за здоровье удачливого профессора подпольные комильтоны в тот день выпивали не одну кружку пива.
Уничтожающим взглядом смотрел иной профессор на студента, который по простоте своей необдуманно осмеливался назвать товарищем уважаемого работника науки. В аудиториях студенты открыто называли друг друга господами, барышнями и сударынями.
Во время лекций по марксизму-ленинизму старых студентов вдруг одолевал кашель. Кашляли и соло и хором, пока лица не покраснеют от натуги. Некоторых одолевали сонливость и другие недуги, вызванные равнодушием или ненавистью.
Партийная организация университета была еще слишком мала, чтобы охватить своим влиянием обширный коллектив, но все же то тут, то там стали пробиваться молодые побеги. Лекции по диалектическому материализму заставляли задумываться того или другого самонадеянного юнца, а раз он начал думать и интересоваться, то случалось, что старые предубеждения начинали рушиться и с детства вколачиваемые ему в голову основы идеалистического мировоззрения рассыпались в прах. Иной паренек, по недоразумению попавший в реакционное окружение, решительно отходил от этой клики и искал товарищей среди передового студенчества. Люди, для которых классовые интересы буржуазии не составляли непреодолимого барьера, обретали способность слышать голос правды. Немногочисленный в начале учебного года советский актив, который можно было перечесть по пальцам, вырос сейчас до нескольких сот человек, и Жубур мог сказать себе, что некоторая заслуга в этом принадлежит и ему. Бессонные ночи, настойчивая, огромная работа, которую он провел вместе с партийной и комсомольской организациями университета, начали давать плоды. Они уже не были одиноки. Первая, самая трудная борозда была проложена. Еще год-другой, и тогда не будет больше чувствоваться запах плесени, который так ударял в нос при входе в университетские аудитории.
— Значит, это все дети трудового народа, — говорил Индулис Атауга, и бывшие корпоранты глубокомысленно качали головами. — Теперь все стало ясно. Эти списки говорят об этом без обиняков. А мы? Товарищ Жубур, — обратился он внезапно к подошедшему, — как по-вашему? Моя мать служит в домоуправлении на жалованье, отец тоже работает, а сам я служу в таможне и живу на то, что заработаю своими руками. К какой категорий вы причислите меня?
— Вашему отцу принадлежал пятиэтажный дом и посредническое бюро, где работали наемные служащие.
— Да, но все это уже национализировано. Со дня национализации мы стали такими же трудящимися интеллигентами, как и вы. Почему меня не освобождают от платы за учение?
— А почему меня причисляют к имущим, когда у моего старика ничего нет, кроме девяноста разрешенных пурвиет? — задал вопрос кто-то из бывших беверонов. — Нас семеро у родителей. Когда я начал учиться в университете, то одновременно поступил на работу в Латвийский банк. Отец помогать мне не может. Почему меня не считают трудящимся студентом?
— Название «трудящийся студент» не брелок, который привешивают к цепочке часов, — ответил Жубур. — Категорию определяют не по формальным признакам. Ваш папаша со своими девяноста пурвиетами может кое-чем помочь своему нуждающемуся сыну, и, насколько мне известно, он так и делает. Тем более что ваши братья и сестры не сидят на его шее, а давным-давно служат в Риге и неплохо зарабатывают. Не стоит, знаете ли, изображать простачков и думать, что мы тоже из таких.
— Но зачем же клеймить нас этой каиновой печатью? — патетически выкрикнул Индулис Атауга. — Почему нас навсегда хотят сделать людьми второго сорта? В конце концов, что мне за дело до моих родителей — как они жили, как добывали свое имущество? Ведь я-то никого не эксплуатировал! Достаточно и того, что я отвечаю за самого себя!
— Правильно! — загалдели бывшие комильтоны. — Каждый отвечает только за себя.
— Это верно, — усмехнулся Жубур. — Но нужно соблюдать и справедливость. Раз уж положение таково, что вашим отцам принадлежит больше благ, чем сыновьям батраков и заводских рабочих, то советская власть в первую очередь считает своей обязанностью помогать последним. Когда окончите университет, будете все равны.
Индулис Атауга с комическим видом отвесил помои.
— От имени всех присутствующих благодарю за ценную консультацию. Нам очень лестно стать когда-нибудь равными. Когда это будет, товарищ Жубур? После дождичка в четверг?
— Да, не раньше, чем вы вылечитесь от кашля, который вас мучает на лекциях по общественно-политическим наукам, — ответил Жубур.
— Это тоже относится к существенным признакам, по которым определяют категории? — спросил Индулис Атауга.
Вся компания загоготала.
— Да, конечно, — ответил Жубур. — Это ведь тоже доказывает, что вы не желаете учиться.
— Вон оно что. Будем знать, уважаемый товарищ.
Жубур рассердился на себя за то, что ввязался в спор. Безнадежная ведь публика. Это они писали на стенах контрреволюционные лозунги, шептались и зубоскалили по углам, испытывая меру долготерпения советской власти. Сейчас они будут бродить из аудитории в аудиторию и передавать этот разговор как пикантный анекдот.
«Ну и пусть. В день генеральной чистки метла истории выметет их на свалку. А мы — мы будем строить и творить новый мир, человеческое общество без категорий, жизнь без лжи и несправедливости. Вы увидите — только мы и достигнем этого».
1
— Товарищ Сникер, тебе необходимо перестроить стиль работы, — отечески сурово говорил Эрнест Чунда. — Дальше так работать не годится. Я думал, что, приехав в старую революционную Лиепаю, смогу отдохнуть душой среди настоящих пролетариев. А что я нашел? Это джунгли, болото, это черт знает что такое! Ты мало разговариваешь с рабочими. Совсем забросил работу по политическому воспитанию масс. У тебя люди не знают, что творится в мире. Абсолютно ничего не знают. Сегодня утром я спросил человек десять грузчиков, что такое нэп, что такое диалектический материализм, в каком году Энгельс написал «Анти-Дюринг», и только один мне ответил, что нэп — это новая экономическая политика. При таких методах работы вы всю Лиепаю развалите. Трудно представить, но они не знают фамилий многих видных работников. Плохая работа, товарищи, а хуже всего обстоит на том предприятии, за которое отвечает Сникер. Разве не так, товарищ Бука? — обратился Чунда к секретарю горкома партии.
Бука — потомственный лиепайский грузчик и сам выросший на этой тяжелой работе — подозрительно посмотрел на Чунду. Он был немного глуховат и, должно быть, не расслышал как следует последних слов говорившего. Простой, грубоватый, всегда одетый в черный шерстяной свитер, Бука и теперь почти не отличался по внешности от своих грузчиков и матросов, да он и не старался напускать на себя важность.
— Сникер работает хорошо, — коротко ответил он, — один из лучших наших парторгов.
— Об этом могут быть разные мнения, — ответил Чунда. — Я вижу, у вас здесь процветает семейственность, товарищ Бука. Ты недостаточно требователен к своим подчиненным. Каждый работает, как ему вздумается. Чего же тогда удивляться, если у рабочих будут черт знает какие настроения? Вот одиннадцатого января, когда они пойдут к избирательным урнам, сами увидите результаты вашей нерадивости.
— Да ты не волнуйся, товарищ Чунда, — сказал Сникер. — Наших людей мы все-таки лучше знаем, чем ты. Мы их изо дня в день видим, знаем, чем они дышат. А если тебе кажется, что достаточно приехать, как артист на гастроли, побродить несколько часов по городу и порту, и после этого можно считать, что все видел и узнал, то ты глубоко ошибаешься.
— Ошибаюсь? Я ничего не вижу и не понимаю? Выходит, по-твоему, что в Центральном Комитете специально подыскали дурака, чтобы прислать вам на помощь?
— Дурака, конечно, там не искали, но иногда можно ошибиться в человеке, — отрезал Ояр. — И напрасно ты прикрываешься мандатом Центрального Комитета. Ты только Чунда, а нигде не сказано, что Эрнест Чунда непогрешим.
— Хорошо, я доложу об этом самому товарищу Калнберзиню.
— Не повышай тона, — вмешался в разговор Бука. — Я сам сегодня вечером буду говорить с товарищем Калиберзинем. За лиепайскую организацию отвечаем мы. А если ты приехал сюда не помогать, а портить воздух, то езжай скорей обратно в Ригу. Сникер, обеспечь ему место в спальном вагоне.
— С превеликим удовольствием, товарищ Бука.
— Я уеду, когда исполню свою миссию, — процедил сквозь зубы Чунда. — А вы будьте любезны показать мне сегодня вечером все избирательные участки. Через час буду ждать в гостинице.
