В комнате стало необыкновенно тихо, как будто все беззвучие, томившее Василь Леонтьича и раскинутое по свету, собралось в четырех стенах.
— Кончился, — буркнул Евграф.
Никита разжал пальцы отца. Они легко подались.
Матвей стоял поодаль, спрятав руки за спину, Лицо его посерело, обрюзгло, щеки были мокры от слез, но взгляд мутился злобой.
— Матвей, — с усилием проговорил Никита, — я готов… я хочу простить… Я понимаю, что заблуждаешься, брат, и давай здесь сейчас…
Никита показал на отца.
— Ты мне не брат, — чуть внятно, косноязычно пробормотал Матвей.
Все еще держа руки за спиною, он раскачивался, точно его толкало что-то вперед, а он принуждал себя оставаться на месте.
Евграф суетливо, услужливо закашлял и, зачем-то пролезая между Матвеем Васильичем и Никитой, примиряюще заметил:
— Помрем — все братьями станем, все как есть!
Матвей сказал погромче:
— Уходи, Никита, отсюда.
Передохнув на секунду, он с каким-то натужным стоном договорил:
— Или… я уйду!
Слезы еще обильней заструились по его щекам, и еще больше глаза потемнели от крови.
Евграф подтолкнул Никиту к кровати отца и, наклоняя его нал головою Василь Леонтьича, зашептал:
— Простись, простись. Да и ступай. Ступай от греха.
Никита поцеловал отца в лоб. Василь Леонтьич был теплый. Никита обнял его лицо ладонями.
Он обнимал труп, но не испытывал ни страха, ни отвращения. Он вспомнил Верта, ему показался необъяснимым давно забытый, притупившийся ужас. В прикосновении к голове отца было даже что-то облегчающее, нежное, как в ласке. Никита погладил Василь Леонтьича по щекам.
Евграф стоял с шубой наготове. Он помог одеться Никите и проводил его за дверь. Никита вышел, не взглянув на брата.
Евграф вернулся к покойнику. Без раздумья, по-деловому, он захлопнул его отвисшую нижнюю челюсть и указательным пальцем придавил веки. Так он стоял, немного навалившись на голову Василь Леонтьича, у ног которого неподвижно высился профессор, доктор Матвей Карев — сутулый, седой, с мокрым лицом и опущенными большими жилистыми руками…
На улицах было глухо, снег молодо покрывал дороги, сучья деревьев топорщились пятернями, затянутыми в белые перчатки.
Никита осмотрелся по сторонам. Куда было ему идти? Впрочем, один путь оставался для него верным, и Никита пошел этим путем, как человек, идущий домой. Варвара Михайловна открыла дверь, укутавшись в пальто и платок, и убежала к себе, крикнув Никите:
— Запри!
Он застал ее на кровати, она пожималась от холода, завертывая в одеяло ноги и наполовину спрятав лицо в воротник пальто.
— Что так поздно? — спросила она. — Я уже спала.
Никита начал расстегивать шубу.
— Не раздевайся, — сказала Варвара Михайловна, — замерзнешь. Что-нибудь случилось?
— Я сейчас от отца, — медленно проговорил Никита.
— Ну?
— Он умер при мне.
— Да?? — произнесла Варвара Михайловна кратко и невозмутимо, точно услышала не слишком любопытную газетную новость.
Никита вздрогнул и сделал неуверенный, зыбкий шаг к кровати.
— Ты что? — слегка удивилась Варвара Михайловна. — Ведь его смерти надо было ожидать. Ты сам говорил.
— Все-таки… — проворчал он, всматриваясь в лицо Варвары Михайловны.
Оно показалось ему померкшим, хотя — чуть-чуть, и он спросил:
— Ты нездорова?
— Нет, ничего, — отозвалась она с тою безразличною живостью, как будто, по обыкновению, собиралась добавить: спасибо.
Никита сел и долго, опустив голову, молчал.
— Ужасно было с братом сегодня, — сказал он наконец. — Мы, правда, никогда не были особенно связаны. Но тут — отец в агонии, а он… ужасно!
— А что?
— Все кончено с Матвеем, — проговорил он глухо.
Но тут же до него долетел нервный сдавленный смех, и он резко откинулся на стуле.
Плотно закутавшись в пальто, так что видны были одни глаза, Варвара Михайловна с озорным любопытством разглядывала Никиту.
— Он тебе мстит за свою дочку? — сквозь смех пробормотала она в воротник.
— Ты с ума сошла!..
— Нет, почему? Разве не правда?
— Но что же в этом смешного? — вскрикнул Никита.
— Помилуй! Ведь ты отдуваешься за Родиона!
Она совсем весело рассмеялась, высвободила голову из-под пальто и села удобней. Мерклость исчезла с ее лица, кровь прилила к нему, оно стало даже ярче, светлее обычного.
— Ты… не понимаешь, что смех не к месту сейчас, или ты… нарочно? — озадаченно проговорил Никита. — Что с тобой происходит?
— Ну что поделаешь, если мне смешно?..
Все ее черты — и правда — подергивались и дрожали с каким-то неудержимым беспокойством. Она все чаще натягивала на плечи пальто, но пальто скатывалось с плеч на постель, непослушно обнажая шею и руки Варвары Михайловны.
— Ты извини, — угрюмо сказал Никита, — что я побеспокоил тебя. Я думаю, лучше мне уйти.
Он взялся за шапку.
— Постой, — остановила его Варвара Михайловна.
Голос ее внезапно упал, от веселости не осталось следа, не то горечь, не то злоба сжала рот, и неприязнен сделался взгляд.
— Не знаю, что лучше: отпустить тебя с этой обидой на мой смех или… Какое из двух зол меньше? Я что-то начинаю с тобой хитрить, — сказала Варвара Михайловна словно в раздумье и отвела глаза от Никиты.
Быстро присев на кровати, он в испуге спросил:
— Что с тобой?
— Ах! — с болью вырвалось у нее. — Это уже не в первый раз!
Все еще отвернувшись от Никиты, сдерживая дыхание, как будто хотелось кричать, а нужно было говорить тихо, Варвара Михайловна сказала:
— Помнишь свои слова насчет прошлого? Недавно ведь было, всего три месяца. Помнишь? Насчет того, что каждый наш шаг оставляет след прошлого, а не только того, что случается вот теперь.
— Ну?
— Не забыл? Так вот, когда ты вошел и потом сказал, что умер отец… ну, все равно! — оборвала самое себя Варвара Михайловна.
Она вскинула глаза на Никиту, но всем корпусом отстранилась от него, отгораживая себя своим пальто.
— Мне сразу тогда захотелось сказать тебе… о чем я никогда никому не говорила. И главное…
Варвара Михайловна дала волю своему дыханию.
— Неужели ты не понимаешь? Ведь ты пришел ко мне с уверенностью, с убеждением, что я обязана тебе сочувствовать. Ты даже, наверно, и не думал об этом. У тебя это уже в кровь перешло, за такой короткий срок. Ты пришел за сочувствием? Да? Само собой понятно, что ты должен его получить, должен, конечно!
Она порывисто приблизилась к Никите и почти шепотом с нетерпением выдохнула:
— Я хочу напомнить тебе прошлое не в шутку, а как следует. Ты знаешь, как умерла моя мать? Знаешь кто виноват в ее смерти?
Она опять откинулась от Никиты и глядела на него с каким-то зловещим ожиданием. Потом тихо и жестко произнесла:
— Ты!
Никита вскочил с кровати.
— Ты бредишь?
Она молчала, по-прежнему злорадно разглядывая его, стараясь не упустить ни одного движения на его лице.
— Не пугайся, я в своем уме, — раздельно и настойчиво сказала Варвара Михайловна. — Я говорю чистую правду. Мать умерла потому, что я осталась в Уральске. А осталась я… ты знаешь из-за кого. Откуда я тогда могла ждать сочувствия себе? И кто должен был бы мне его дать?
Никита опустился на стул и закрыл глаза рукою. Он сидел в оцепенении, плечи его обвисли, одна рука бессильно лежала на коленке.
— Ты что же, мстишь? — спросил он.
Тогда неожиданно лицо Варвары Михайловны исказилось болью, она всем телом потянулась к Никите и с мучительным напряжением, торопясь, перебивая себя, заговорила:
— Нет, Никита, нет! Я не могу винить тебя в этом. Я не раскаиваюсь, потому что сама не виновата. Ты же понимаешь. Насчет моей матери мне, правда, пришло в голову, когда ты сказал, что у тебя умер отец. Не в этом дело. Как ты пришел, как ты сказал… думая об одном себе, только о себе… вот в этом все! Что вот тебе само собою понятно, что твоя жизнь и твои дела должны быть для меня самым главным, что ты у меня — начало и конец. Что тебе тяжело, я должна это знать. Тебе плохо, — я обязана сочувствовать. Никита милый, ты не способен узнать это! Вот за короткое время, как мы сошлись, в тебе выросло это несносное сознание, что самый близкий тебе человек — только твое подспорье, твое житейское удобство, не больше, что он, естественно, обязан тебе служить, правда? Но неужели ты…
Варвара Михайловна остановилась, помолчала и решительным движением поправила на себе скатившееся пальто. Снова закуталась получше, и снова улыбка тронула ее губы насмешкой и обидой.
— Должен же ты хоть раз подумать, что для меня оскорбительна эта моя… второстепенность в твоей жизни.
Никита поднял голову. Взгляд его был усталым, отягощенным неповоротливой мыслью, которая как будто через силу волочилась за словами Варвары Михайловны.
