Доронин сам с уважением относился к документам, которые отражали жизненный путь человека, но его удивила привычка Солода страховать каждый свой шаг какой-нибудь бумажкой. Удивительно, ведь Ивана Николаевича нельзя назвать бюрократом относительно других. Откуда же этот бюрократизм по отношению к себе лично?..
Выйдя из военкомата, Доронин пошел по улицам города, размышляя над делом Солода, с каждой бумажкой которого он внимательно ознакомился. Дело было такое солидное и педантично основательное, что сама эта основательность привлекла к себе внимание Макара Сидоровича.
А может, такая щепетильность продиктована военной специальностью Ивана Николаевича? Ведь интенданты хорошо знают цену бумажке, скрепленной гербовой печатью. Возможно, что так...
Макар Сидорович с тревогой подумал о том, что ко всем документам Солода он добавил еще один, да еще какой!.. Не ошибся ли он, давая ему рекомендацию в партию? Это его начало серьезно беспокоить. Ведь он с сегодняшнего дня несет партийную ответственность и за его прошлое, и за настоящее, и за будущее. Хотя с него не снималась такая ответственность и раньше, но теперь Солод собирался стать членом партии. Макар Сидорович расценивал выдачу рекомендации как нечто большее, гораздо важнее, чем связь между родными братьями, между отцом и сыном.
Макар Сидорович редко отказывал людям, обращавшимся к нему за рекомендациями, но после этого ревностно следил за их работой, политическим самообразованием, поведением. И ему пока что ни разу не пришлось краснеть за кого-то из них.
Итак, Доронин чувствовал двойной моральный долг до конца проверить каждый шаг в жизни Солода. Его не удовлетворяло огромное количество различных документов в личном деле Ивана Николаевича. В тщательности Солода Макар Сидорович чувствовал что-то фальшивое, как и в его поведении в последнее время.
Огромные изменения, произошедшие в жизни нашего общества в течение последних двух лет, были не в пользу Солода, а в пользу Козлова. Раньше Доронин не мог и подумать о возможности ознакомления с теми делами, которые находились в железных сейфах КГБ. Даже партийным работникам значительно более высокого ранга доступ к ним был закрыт. Теперь же Доронин с помощью секретаря горкома мог проверить, кто и каким образом отправил Козлова в лагерь.
Если письма, о которых упоминал Козлов, окажутся анонимными, это только поможет разоблачить Солода. Человек с чистой совестью никогда не боится назвать свое имя. А установить настоящее имя анонима, когда он ограничен определенным кругом людей, не слишком трудно.
Солод, видимо, рассчитывал, что никто и никогда не заглянет в тайники еще недавно всевластного учреждения. Итак, если он будет уличен, то только по воле партии, решившей проветрить все глухие уголки государственной машины. Там, куда годами не попадает свежий воздух, неизбежно заводится вредна плесень, громоздятся мокрицы...
«Своевременно ты вернулся, товарищ Козлов!» — подумал Доронин.
Часто выпадали дожди. И хоть после них было тепло, дышалось легко, Николай Григорьевич не позволил Сотнику и Горовому лежать на веранде. Они вынесли на веранду шахматный столик и часами просиживали за ним.
Обоих их одинаково беспокоила подготовка мартеновской печи к новому эксперименту. Николай Григорьевич уже знал, как «осторожно» ведет себя Горовой, находясь вне больницы. Он ни за что не соглашался отпустить его даже на час.
— Нет, нет, Гордей Карпович. И не просите. В прошлый раз вы меня убедили — гости, мол... А вам после этого было хуже. Не позволю.
Виктор уже ходил, опираясь на палку, но выписываться ему тоже было рано. Он пытался апеллировать к сознательности Николая Григорьевича:
— Поймите, меня прислало министерство. Я должен участвовать в этой работе. Иначе — зачем же я сюда приехал?
Но врач был неумолим.
— Через неделю выпишу. Иначе вы снова ко мне вернетесь. И уже не на неделю...
Однажды к Горовому пришел Гордый. Кузьмич теперь не был «королем» среди скоростников. Газеты уже писали не только о нем — недавно Сахно выдал плавку за шесть часов пятнадцать минут, а Круглов – за пять часов сорок минут. Это было только на десять минут больше всесоюзного рекорда Гордого. Никита Торгаш, хоть и ворчал, но тоже тянулся за ними. Он то опережал Сахно, то отставал от него на двадцать-тридцать минут. На заводе появлялись новые, раньше малоизвестные имена. Они властно заявляли о себе — хоть нас, мол, и не считали скоростниками, но мы тоже не лыком шиты... Что же касается Кузьмича, то он шел на одном уровне с Кругловым. Не отставал от него и не мог опередить.
Кузьмич зашел в палату в белом медицинском халате, почтенный, неторопливый, как профессор.
— О, Георгий Кузьмич! — Весело воскликнул Гордей Карпович. — Ну, подходите ближе. Подышите на нас мартеновским духом. Нас, как младенцев, ватой обертывают...
Гордый сел у кровати Горового, покосился на Виктора. Сотник понял, что его присутствие, видимо, не очень приятно Кузьмичу.
— Простите, я пройдусь, — сказал Виктор, выходя из палаты.
Но он далеко не ушел. Сел на веранде и, задумавшись о своем, начал механически переставлять шахматные фигуры. Окна веранды были открыты, в кустах серебристой маслины чирикали воробьи, влажный после дождя песок на дорожках поблескивал на солнце. Издалека донеслись мальчишеские голоса. Нет ли среди ребят Олега?..
Виктор подошел к забору, заглянул в щель. Мальчишек ему увидеть не удалось — увидел только их спины, сразу же скрывшиеся за ивами. Хромая, вернулся на веранду и продолжил переставлять фигуры на шахматной доске.
Минут через двадцать на веранду вышел Гордый. Он уже был без халата. Порыжевшие от махорки усы свисали на тщательно выбритый подбородок. Над кустистыми бровями пролегли узкие, глубокие бороздки. Когда Кузьмич забывал о том, что на него смотрят, он слегка сутулился. Но заметив Виктора, расправил плечи, выставил вперед грудь, приосанился. Хотел пройти мимо, но обратил внимание на шахматы и невольно остановился. Какую же он комбинацию там придумывает?.. Виктор заметил и понял его взгляд.
— Может, попробуем, Георгий Кузьмич? — Улыбнулся Сотник. — Говорят, что вы стали настоящим шахматистом.
Кузьмич кашлянул в кулак, посмотрел исподлобья на Виктора, одернул полы пиджака. Видно, в нем боролось желание помериться силами с Виктором и чувство собственного достоинства, которое подсказывало — тебе не только играть в шахматы, но даже разговаривать с ним нельзя.
— Мало что говорят... — ответил Кузьмич.
Виктор, одетый в синий халат, поднялся, поправил рукой белокурые волосы, хромая, подошел к Гордому.
— А помните, как вы меня на яблоне поймали? — Спросил он, лукаво прищурив глаза. Круглый резиновый наконечник палки в такт его словам глухо постукивал о деревянный пол веранды.
— И уши надрал. Помню, — уточнил Гордый.
— Про уши я уже не помню. Давненько было.
Кузьмич презрительно смерил Сотника с ног до головы.
— Короткая у тебя память.
Виктор, не обращая внимания на тон старика, продолжал:
— А вот другое хорошо помню, — как вы крикнули мне: «Ах ты, дармоед! Я тебя заставлю потрудиться за эти яблоки». Взяли меня за руку и потащили в дом.
— За ухо...
— Возможно... У вас был такой сердитый вид! Я думал, что вы мне жара за пазуху насыплете... Так и думал. И яблокам был не рад. А вы подвели меня...
— За ухо, — упрямо повторял Кузьмич, подкручивая усы.
— Возможно, — согласился Виктор. — Подвели меня к шахматной доске и говорите: «А ну, показывай мне, разбойник, как надо передвигать эти игрушки». С тех пор я уже не крал у вас яблоки. Вы сами заводили меня в сад. «Рви, сколько хочешь. За науку. Только приходи чаще. А то старуха жалуется, что я ей мозг своими шахматами высушил...» Это было лет двадцать назад.
Гордый, собираясь уходить, недовольно буркнул:
— Не помню, чтобы ты меня учил. Что за уши тебя таскал — помню. И сейчас повторил бы с удовольствием. — Потом добавил: — Раньше хоть дуэли всякие там... А теперь...
Виктор, засмеялся, показал на шахматную доску.
— Прошу к барьеру. Вызов принимаю.
Ему не хотелось отпускать старика. Было бы хорошо, если бы у них получился серьезный и откровенный разговор об Олеге, о Валентине. Однако Виктор не знал, как его начать. Гордый — человек с характером. Скажешь неосторожное слово — повернется и уйдет.
Кузьмичу и самому не терпелось сесть за шахматный столик. Если он не может намять бока этому легкомысленному хвастуну, то синяков на его самолюбии он, конечно, наставит. Сердито подошел к столику, тяжело опустился на стул.
— Вот как! – Не глядя на Виктора, воскликнул он. — Садись.
Виктор тоже сел за столик. Гордый играл сердито — левой рукой переставлял шахматные фигуры, а правой, сжатой в кулак, ритмично, непрерывно постукивал себя по согнутом колену.
— Какой ты национальности? — Неожиданно спросил он. Виктор удивленно поднял брови, что были темнее волос, вопросительно посмотрел на Кузьмича.
