Глава вторая – ночи, письма и постановления
Вечером пришел Кандин, привел порубщика; порубщик залез на дерево, драл лыко, оборвался, зацепился оборками от лаптей за сучья, повис, у него вытекли глаза. Некульев приказал отпустить порубщика. Мужик стоял в темноте, руки по швам, босой, покойно сказал:
– Мне бы провожатого, господин-товарищ, – глаза-те у меня вытекли.
Некульев наклонился к мужику, увидел дремучую бороду, – пустые глазницы уже затянулись. Шапку мужик держал в руках, – и Некульеву стало тошно, повернулся, пошел в дом. –
Дом был чужд, враждебен: в этом доме убили князя, в этом доме убили его, Некульева, предшественника: – дом был враждебен этим лесам и степи: Некульеву надо было здесь жить. Опять была луна, и кололись под горой на воде сотни лун. Некульев стал у окна, пересыпал песочные часы, – отбросил часы от себя – и они разбились, рассыпался песок…
Когда бывали досуги, Некульев забирался в одиночестве на вершину Медынской горы, на лысый утес, разжигал там костер и думал, сидя у костра; оттуда широко было видно Волгу и Заволжье, и там горько пахло полынью. – Некульев вышел из дому, прошел усадьбой – у людской избы на пороге сидели Маряша и Катяша, на земле около них – Егор и Кузя, – и сидел на стуле широкоплечий мужичище, не по-летнему в кафтане, и в лаптях с белыми обмотками. – Некульев вернулся с горы поздно.
У людской избы было мирно. Луна поблескивала в навозе перед избой. За избой вверх к лесам шла гора, заросшая орешником и некленом, – Маряша все время прислушивалась к колокольчику в орешнике, чтобы не зашла далеко корова. Дверь в избу была открыта, и там стонал ослепший мужик. Кузя встал с полена, лег на навоз перед порогом, стал продолжать сказку.
– …ну вот, шасть Аннушка – да прямо в третью церкву, а ей навстречу третий поп: – «Так и так, здравствуй, Аннушка! – а потом в сторону: – Не желаешь ли ты со мной провести время те-на-те?» – Так Аннушке и не пришлось побывать у обедни, пришла домой и плачет, кстати сказать, от стыда. Неминуемо – заметьте – рассказала мужу. А муж Илья Иванович, человек рассудительный, говорит: «Иди в церкву, жди, как поп от обедни пойдет, и сейчас ему говори, чтобы, значит, приходил половина десятого. А второму попу, чтобы к десяти, а третьему – и так и далее. А сама помалкивай». – Пошла Аннушка, поп идет из церкви: – «Ну, как же, Аннушка, насчет зорьки?» – «Приходите, батюшка, вечерком в половине десятого, – муж к куму уйдет, пьяный напьется». – И второй поп навстречу: – «Ну, как же, Аннушка, насчет переночевать?» – Ну, она, как муж, и так и далее… – Пришел вечер, а была, кстати сказать, зима лютая, крещенские морозы. Пришел поп, бороду расправил, перекрестился на красный угол, вынает – заметьте – из-за пазухи бутылку, белая головка. – «Ну, говорит, самоварчик давай поскорее, селедочку, да спать». – А она ему: – «Чтой-то вы, батюшка, ночь-то длинная, наспимся, попитайтесь чайком», – ну, кстати сказать, то да се, семеро на одном колесе. Только что поп разомлел, рядком уселся, руку за пазуху к ей засунул, – стук-стук в окно. Ну, Аннушка всполошилась – «ахти, мол, муж!». – Поп под лавку было сунулся, не влезает, кряхтит, испугался. А Аннушка говорит, как муж велел: – «Уж и не знаю, куда спрятать? – Вот нешто на подоловке муж новый ларь делает, – в ларь полезай». – Спрятался первый поп, а на его место второй пришел, тоже водки принес, белая головка. И только он рукой за пазуху, – стук-стук в окно. – Ну и второй поп в ларе на первом попу оказался, лежат друг на друге, шепчутся, щипаются, ругаются. А как третий поп начал под в альяживать – стук в калитку, муж – кричит вроде выпимши – «жена, отворяй!» – Так три попа и оказались друг на друге. Муж, заметьте, Илья Иваныч, в избу вошел, спрашивает жену, шепчет: – «В ларе?» – Аннушка отвечает: – «В ларе!» – Ну, тут муж, Илья Иваныч, как пьяный, в кураж вошел. – «Жена, говорит, желаю я новый ларь на мороз в амбар поставить, овес пересыпать!» – Полез на подоловку. Илья Иваныч так рассудил, заметьте, что отнесет он попов на мороз, запрет в амбаре, попы там на холоду померзнут денек, холод свое возьмет, взбунтуются попы, амбар сломают, побегут, как очумелые, всему селу потеха. Однако вышло совсем наоборот, не до смеху: стал он тащить ларь с подоловки, – попы жирные, девяти-пудовые, – не осилил Илья Иваныч, полетел ларь вниз по лестнице. Да так угодил ларь, что ткнулись все попы головами и померли сразу! Да… – Кузя достал кисет, сел на корточки, стал скручивать собачку, заклеивая тщательно газетину языком, – собрался было рассказывать дальше.
Луна зацепилась за гору. Колокольчик коровы загремел рядом, мирно, корова жевала жвачку. Мимо прошел Некульев, пошел в гору, к обрыву. Замолчали, проводили молча глазами – Некульева, пока он не скрылся во мраке. Сказал шепотом Егорушка:
– Гляи, – пошел, Антон-от! Опять пошел – отправился. Костры сжигать… Груня вязовская, знающая бабочка, байт – колдун и колдун. Я ходил, подозревал: наломает сухостою, костер разведет, ляжет возле, щеки упрет и – гляит, гляит на огонь, глаза страшные, и стекла, на носу-то, горят, как угли, – а сам травинку жует… Очень страшно!.. – А то встанет к костру спиной, у самого яру, руки назад заложит и стоит, стоит, смотрит за Волгу, как только не оборвется. Ну, меня страх взял, я ползком, ползком, до просеки, да бегом домой. Гляжу потом, идет домой, вроде, как ничего.
– И к бабе своей ездит, – сказал Кузя. – Приедет, сейчас в степь гулять, за руки возьмутся. И тоже, заметьте, костер раскладывать… Пошли они раз к рощице, я спрятался, а они сели – ну, в двух шагах от меня, никак не дале, двинуться мне невозможно, а меня мошка жигат. Начали они про коммуну говорить, поцеловались раз, очень благородно, терпят, – а мне нет никакого терпенья, а двинуться никак нельзя, я и говорю: – «Извините меня, Антон Иваныч, мошка заела!» – Она как вскочит, на него – «это что такое?» – сердито так. – Мне он ничего не сказал, как бы и не было…
– Надоть идтить часы стоять, – пойду я, до свиданьица, – сказал старик в кафтане.
– И то ступай с Богом, спать надоть, – отозвалась Маряша и зевнула.
Кузя высек искру, запалил трут, раскурил цигарку, осветились его кошачьи усы. –
– Так, стало-ть, кстати сказать, мужику в смысле глаз помочь никак невозможно? – строго спросил он, – ни молитвой, ни заговором?
– Помочь ему никак нельзя, леший глаза вылупил. Надоть подорожником прикладывать, чтобы мозги не вытекли, – сказал старик. – Прощевайте! – старик поднялся, пошел не спеша, с батогом в руке, вниз к Волге, светлели из-под кафтана белые обмотки и лапти.
Вслед ему крикнула Катяша: – «Отец Игнат, ты, баю, зайди, у моего бычка бельма на глазах, полечи!»
Заговорил напевно Кузя: – «Да-а, вот, кстати сказать, выходит, хотел Илья Иваныч над попами потешаться, а вышло совсем наоборот…»
– Я тебе яичек принесла, Маряш, – сказала, перебивая Кузю, Катяша. – Для барина. Ты почем ему носишь?
– По сорок пять.
– Я за двадцать у немцев взяла. Потом сочтемся.
– У тебя, Ягорушка, как в смысле хлеба? – спросил Кузя.
– Хлеба у нас нет, все на избу истратили. Мужик лесу теперь не берет, – сам ворует. В смысле хлеба – табак. Вот брату моему в городе повезло, прямо сказать, счастье привалило. Приходит к нему со станции свояк, говорит: – «Вот тебе сорок пудов хлеба, продай за меня на базаре, отблагодарю, – а мне продавать никак некогда». Ну, брат согласился, продал всю муку, деньги в бочку, в яму, – осталось всего три пуда. Тут его и сцапали, брата-то, – милиция. Мука-то, выходит, ворованная, со станции. Ну, брата в холодную. – «Где вся мука?» – «Не знаю». – «Где взял муку?» – «На базаре, у кого – не припомню». Так на этом и уперся, как бык в ворота, свояка не выдал; три недели в тюрьме держали, все допрашивали, потом, конечно, отпустили. Свояк было к нему подкатился, – а он на него: – «ах ты, пятая нога, ворованным торговать?! – в ноги кланяйся, что не выдал!» – «А деньги?» – «Все, брат, отобрали, Бога надо благодарить, что шкура цела осталась»… – Свояк так и ушел ни с чем, даже благодарил брата, самогон выставлял… А брат с этих денег пошел и пошел, торговлю открыл, в галошах ходит – прямо с неба свалилось счастье. – Егор помолчал. – Яйца у меня в картузе восемь штук – возьми, Маряш.
– Лесничий, кстати сказать, как приехал – прямо все масло да яйца, хлеб ест без оглядки, с собой привез. И все примечает, все примечает, глаз очень вострый, заметьте, – сказал Кузя.
– И ист, и ист, все сметану, да масло, да яйца, – прямо господская жизнь! – оживленно заговорила Маряша. – Крупы привез грешенной, отродясь не видала, у нас не сеют, – варила, себе отсыпала, ребята ели, как сахар, облизывались. И исподнее велит стирать с мылом, неделю проносит и скинет, совсем чистое, – ас мылом!.. Я посуду мыла, а он бает: – «Вы ее с мылом моете», – а я ему: – «что-о-те мыло, баю, у нас почитатца поганым!..»
