— Что не спишь, полуночник? — спросила Аня.
— Не спится мне и не лежится. Едем-то куда, черт подери! — ответил Сергей и заговорил о только что услышанном вальсе, о старом музыканте, вспомнил о выпускном вечере в пехотном училище.
— Вот приехать бы сюда твоему дирижеру...
— Староват он для такого путешествия. Что поделаешь? Когда-нибудь и мы такими будем — я, как Шатров, а ты, как мукденская сестра милосердия. Закон природы.
— Не хочу.
— А я и представить тебя не могу старой. Мне кажется, ты всегда будешь вот такой молоденькой, стройненькой. — Он обхватил ее рукой, стиснул плечо.
— Убери руку — мне так неловко...
Иволгин смутился, наверное, покраснел в темноте и не знал, что ответить. Про себя подумал: «Вот и пойми этих девчонок. В Мукдене сама поцеловала, а здесь и прислониться не позволяет». Сергей хотел убрать с ее плеча руку, но не смог: рука не слушалась.
— Эх ты, царевна-недотрога, — прошептал он.
Аня молчала. Иволгин сдержанно вздохнул, придвинулся еще ближе и ткнулся лбом в ее мягкие волосы.
— Ну хватит сердиться. Хочешь, я назначу тебе свидание в Порт-Артуре на Золотой горе? И спою там новый вальс?
— Откуда ты знаешь про Золотую гору?
— Видел у замполита на карте. Там весь Артур как на ладони. Сама скоро увидишь. А потом я заведу тебя на Большое Орлиное гнездо и там поцелую. Ладно? — Он нежно обнял Аню и подивился: до чего же она тоненькая, гибкая, недаром Илько назвал ее Ковылинкой.
Долго сидели они так, молча. Потом Аня задвигала плечами, стараясь высвободиться.
— Мне душно. Ну что ты так близко? Пусти...
— Никуда я тебя не отпущу.
— Привыкли все брать с бою.
— Кто привык? Эх, Ковылинка, знала бы ты все... — Он еще крепче прижал ее к себе и поцеловал.
До чего же сладок был этот первый в его жизни поцелуй! С чем можно сравнить его? Как удержаться после него от второго, третьего?.. Иволгин прильнул к Аниному лицу и, не слыша больше ни укоров, ни упреков, стал жадно целовать ее в щеки, в губы, бессвязно повторяя одни и те же слова: — Ты моя, моя, самая родная, единственная...
У Ани закружилась голова.
— Сережа... Ну что ты со мной делаешь... — еле слышно прошептала она.
Внизу, под ногами отчетливей застучали вагонные колеса — поезд пошел под уклон. Где-то впереди, за сумерками надвинувшейся ночи, лежал Порт-Артур.
Ночью эшелоны двигались медленней, будто ощупью пробирались от разъезда к разъезду. Перед рассветом у станции Сзиньджоу вовсе остановились: оборвалась радиосвязь с высланными вперед на дрезине разведчиками.
— Что случилось? — обеспокоенно спрашивал сам себя Волобой, выходя на платформу.
В тумане едва маячили притушенные огоньки станции. Как месяц в тучах, проглядывал красный глаз семафора. Предутренний ветер, казалось, хотел поскорее разметать темноту, но она была все такой же густой и непроницаемой.
Всех угнетала неопределенность — что впереди? Обстановку прояснил прибежавший со станции стрелочник из русских поселенцев. Заикаясь и трясясь от страха, он сообщил, что станцию ночью захватили японцы, заминировали подъездные пути, расставили у вагона орудия и погубили разведчиков, внезапно напав на дрезину.
— Будьте вы трижды прокляты! — выругался комбриг и, спрыгнув с вагонных ступенек на хрустящий под ногами гравий, приказал сгрузить с платформы танковый взвод и две самоходные установки.
Орудийный выстрел вспорол предрассветную тишину. Над железнодорожным полотном сверкнула трасса, пронзила непроглядную темень и вспыхнула над окутанной мраком землей ярким багровым всплеском. Потом прогремело еще три выстрела. В ответ из темноты донеслось два пушечных выстрела, над эшелоном прошелестели посланные наугад снаряды.
Минута — и над станицей взметнулось оранжевое пламя. В его дрожащих отсветах Волобой увидел загроможденную до отказа станцию. У разбитого вокзала топорщились остовы поваленных вагонов, чернели груды каменного угля, штабели бревен, а посредине виднелись два железнодорожных состава. Перед ними частоколом торчали вкопанные в землю рельсы.
Комбриг поднял руку, чтобы дать еще один залп, но вдруг увидел высыпавшую из эшелона пеструю толпу. Люди отделились от крайнего вагона и бежали с белым флагом в нашу сторону.
— Опять, наверное, хотят затеять мирные переговоры, — предположил Русанов.
Вынырнувшие из темноты оборванные, истощенные люди возбужденно кричали, показывали руками в сторону станции и повторяли одно-единственное понятное всем слово:
— Жибэн! Жибэн![38]
Чтобы понять, в чем дело, Викентий Иванович вошел в толпу и вдруг увидел маленькую тоненькую кореянку, которую они повстречали в Мукдене, когда в город вступили жилинские танки.
— Хинан рэсся! — исступленно кричала она, показывая своей маленькой, словно детской, рукой туда, где виднелись окутанные дымом железнодорожные составы.
К кореянке подбежала Аня Беленькая, принялась ее успокаивать:
— Теперь все будет хорошо. Не плачь...
Русанов объяснил Волобою, зачем прибежали эти люди. Их послал японский полковник. Если русские не захотят вступить с ним в переговоры и вздумают брать станцию силой, он взорвет вагоны с запертыми в них людьми.
— Вот гады! Прячутся за спинами пленников! — гневно воскликнул Волобой.
— Это в их стиле, — сказал Викентий Иванович, вглядываясь в непроглядную темноту. — Недобитые отряды торопятся в порты. Видно, хотят сбросить в море наших десантников и убежать в Японию.
Евтихий Волобой поглядел на стволы самоходных установок, на темневшие башни тридцатьчетверок и зло крякнул. Бить из орудий по рельсам — значит бить по вагонам с людьми. Что же делать? Как пробиться?
«Задачу смогут решить только автоматчики», — подумал Волобой и подозвал Будыкина, а потом прибежавшего со станции стрелочника.
Выдвинутые к паровозу тридцатьчетверки готовы были ринуться в наступление. Выхлопные трубы стреляли приглушенными очередями. Из них, рассыпаясь, вылетали искры и валил дым. Иволгин полагал, что автоматчикам, как обычно, придется наступать за танками, и ждал сигнала, но появившийся у машин Будыкин дал другой приказ. С машинами пойдет в наступление лишь один взвод Драгунского. Мусину приказано подобраться к японцам с тыла, Иволгину — ударить по засаде с левого фланга.
Сергей со своими автоматчиками перебрался через железнодорожную линию и, пробежав метров двести в сторону, повернул вправо — туда, где виднелись избенки окраинной улицы. С ним рядом — связной Илько Цыбуля с автоматом навскидку. Илько тяжело дышал, на душе у него тревога. Всего час назад он думал: «Конец войне — конец людским мучениям». И вот рядом с ним в тюрьме на колесах сотни людей на волоске от смерти! Как их выручить?
От станции несло приторным запахом горевшей смолы. На пути попадались обнесенные пряслами огороды, частоколы палисадников, крытые соломой сараи. Бойцы ловко перескакивали через плетни и заборы, обходили черневшие постройки, то и дело поглядывая на огненную крышу подожженного снарядом здания вокзала.
В предрассветной тьме Илько увидел высокую шатровую крышу вокзала. Взвод повернул вправо, к железнодорожной линии. У поваленного забора к автоматчикам подбежала Аня Беленькая.
— Ты зачем? — сердито спросил ее Иволгин.
— А тебе что?.. — успела ответить Аня.
В это время справа, там, где стояли наши танки и самоходки, раздался артиллерийский залп. Иволгин кинулся вперед и увидел поднявшийся над крышей депо столб огня. Вразнобой заухали самоходные установки и танковые пушки. Снаряды рвались все там же, у депо, где, по сведениям стрелочника, сосредоточились главные силы японского отряда.
— Надо спешить! — бросил Иволгин.
Илько понял: наступают самые ответственные минуты. Японцы, конечно же, подожгут эшелоны с пленниками. Короткая команда, взмах руки, и все рванулись вперед — к ближнему эшелону, едва проступавшему в предрассветной мгле. Пушечный гром, пулеметные и автоматные очереди у паровоза, взрывы у депо отвлекли японцев, и автоматчикам удалось совсем близко подбежать к эшелону. Пулеметная очередь из-под вагона пришила их к земле.
Лежали недолго. Илько приподнял голову и вдруг увидел: над вагонами полыхнуло раздуваемое ветром пламя, запахло горелой краской, состав заволокло дымом.
— Люды горять! — крикнул он.
— Вперед! — скомандовал Иволгин и пустил в небо красную ракету.
Пушечная пальба и автоматная трескотня у паровоза враз смолкли. Автоматчики бросились под вагоны. Оттуда снова залился пулемет. Гранатный взрыв оборвал его лай.
Из окон вагонов прорывались истошные крики, женский плач — перепуганные пожаром, стрельбой, взрывами люди звали на помощь.
