Ознакомительная версия.
Он был трезв как стеклышко. Он умел убеждать. Холодная ненависть заполонила Никиту, как только он услышал подлые слова о Мартовицком, том самом Мартовицком, который с голыми руками вышел наперерез вооруженным бандитам, погиб, но помог задержанию. «Врешь, мерзавец, парень не был пьян, и не случайно он напоролся на пулю!»
Мартовицкого Никита видел только в газете. Фото видел, самого Мартовицкого уже не было. Он показался похожим на Аксакова со слета, хлипкого, могучего, непобедимо идущего на опытного преступника, которому нечего было терять и которого он задержал, не применив оружия. «Врешь, белоглазый, Мартовицкий не случайность, Мартовицкий — закономерность. Вот чему тыне веришь, вот на чем ты погоришь…»
— Ну, силен ты, шеф! — повторил Никита.
Что ж, все сказанное Громовым должно было укрепить в Барахольщике доверие к нему: голова у Громова действительно работает, в милиции друзья, живет дай бог, сам, видать, не серый.
Последние слова Никиты прозвучали как признание. Он даже выпрямился немного в своем вольготном кресле. Неуловимое такое получилось движение готовности: пошлют — и он пойдет.
Вот теперь Громов пододвинул ему рюмку, сам взял.
— Выпьем, Нико, — сказал он. — Потому спокойно тебя угощаю, что надежно не пьешь. За Шитовым, прошу, поглядывай. — Вспомнив о Шитове, он поморщился. — Ну ладно, о нем потом, а сейчас давай о деле. Дело-то пустенькое одно, — подумав, добавил он. Уверенный, он все еще страховался. — Как раз ростовский товарищ, через него, вернее, кое-кто из местных просил меня проверить как бы со стороны. — Похоже, Громов плел свою нехитрую камуфляжную сеть уже по инерции, для порядка. Ну что ж, если считает нужным, пусть плетет, так даже легче. — Так вот, Нико, встреться с кассиршей. Ты говорил, она поступила куда-то. Когда у них начало?
— Долга песня, шеф. Первого сентября.
Никита не сказал, что девушка собирается ехать раньше. Красная лампочка мигнула, когда Громов о ней заговорил.
— Их там, говорят, до занятий на картошку гоняют?
— На картошку — это позднее. И первый курс не гоняют.
— Смотри не упусти. Версии твоей с приездом товарища ненадолго хватит, поэтому форсируй. С умом, но форсируй. Узнай примерную сумму ее выручки. В какое время дня и кому сдаются деньги…
Громов ставил вопросы и следил за реакцией Никиты. Ну что ж, Барахольщик, конечно, еще не чета шефу, но и у него серое вещество имеется. Если громовский «друг из милиции» проверочку хочет делать, пусть делает. Никите все это до лампочки. Не все ли ему равно, о чем с девочкой, которая ему нравится, для начала болтать.
— Бу сде, шеф, — сказал он.
— Ко мне пока не ходи. Позвонишь из автомата. Если затянется разговор, оборвешь, дескать, помешали тебе. Позвонишь из другого. За Шитовым последи, чтоб до гастролей не спился.
«Все еще страхуется. Как заяц, скидку делает. Хорошо! Поддержим».
— Бу сде, шеф, — повторил он и добавил, чуть помедлив: — Только когда уж эти гастроли… Я ведь проживаюсь…
Вид у Никиты был сейчас не очень уверенного в себе человека. Оно и понятно. Он и так задолжал шефу чуть не целую стипендию.
Громов тоже счел нужным чуть задуматься.
— Ладно, Нико, — согласился он добродушно. — Черт с тобой, Барахольщик. Даю еще полсотни.
Это было щедро. Никита даже не ожидал, расцвел от радости.
— Все будет по чертежу, шеф! — пылко заверил он, принимая две бумажки по двадцать пять все из той же словно не убывающей пачки, еще раз горячо поблагодарил и, по-деловому озабоченный, вышел.
Назавтра они встретились с Михаилом Сергеевичем у живописца, на другом краю базара.
Интересный был этот живописец, живой осколок давно прошедших времен, маленький сухой старик в строгом, потертом костюмчике; несмотря на жару, в высоком воротничке, каких теперь и в холод не носят. Небольшие, маслом написанные творения его в позолоченных самодельных рамочках были развешаны на боковой стенке ларька мороженщицы и разложены на деревянном прилавке. Уголок этот, видно, давно им облюбован и обжит. К нему подходят старушки, такие же старые и старозаветные, как он сам. Они приветствуют друг друга по имени-отчеству, раскланиваются с достоинством, как будто на вернисаже, как будто не прикреплены к каждой картинке бумажные квадратики с обозначением цены — десять рублей, пять. А есть и два рубля! За два рубля можно купить кусочек морского берега, вздыбленную волну в белом воротничке пены и темно-зеленую свечку кипариса.
Грустно стало Никите, когда он посмотрел на эти картинки, на старика. Ведь учился же человек, думал о настоящих выставках, о славе мечтал. Что ж дурного — мечтать о честно заработанной славе? А теперь…
Впрочем, что ж дурного теперь? Картинки дешево оценены их создателем, наверное, больше не дают, но ведь и они несут людям хорошее, память о красоте. Какие б ни были, они — для души. Шахтер с розочкой купит волну с кипарисом, посмотрит дома, зимой, и вспомнит большое живое море…
Корнеев был не в полотняном балахоне — в обычном костюме. Когда Никита подошел, он уже беседовал со стариком довольно живо, даже Ван-Гога поминали.
Никита вспомнил, Михаил Сергеевич недавно хвалился, что достал два томика писем Ван-Гога. Он вообще собирал мемуары и письма. Были у него и объемные тома «Литературного наследства». Корнеев считал, что в воспоминаниях и переписке людские характеры, судьбы, а с ними и время раскрываются достовернее, чем в художественной литературе.
Подумав о корнеевской библиотеке, Никита с обидой вспомнил цитату из воспоминаний Давыдова. Легкомысленно все же мыслил артист! Не соприкасался с блатным миром, среди чистых людей жил, а то бы не влетело ему в лоб сопоставлять святое дело творчества с воровской профессией.
Еще Никита подумал: вот удивится Михаил Сергеевич, когда в Москве Никита расскажет ему об этой цитате.
Да, наверное, только в Москве. А здесь разговор опять, как по морзянке, точки да тире, на ходу расшифровывай.
Корнеев сказал, надо в аэропорт съездить, но разговор вести так, чтоб никто не мог подслушать, интересующих вопросов не задавать. Что-нибудь пусть помешает. Вероятно, это — последняя поездка.
Никита рассказал, что Шитов и Волкова как-то жмутся к нему. Корнеев одобрил. Звонить Громову о результатах из аэропорта Никита будет не из автомата. Дал адрес.
Нельзя было встречу затягивать, тем более — задавать вопросы. Корнеев в этот раз выглядел внутренне более собранным и настороженным. Ну что ж, они с Вадимом по своему азимуту тоже, наверное, не шагом продвигаются, что-то и у них новое есть.
Так часто бывает. Стороннему человеку может показаться, что в первые часы, а то и дни расследования группа тянет время, мало видимого действия, медленно все идет.
Так кажется, что очень медленно стартует, отрывается от земли ракета. Даже боязно: уж оторвется ли, не сядет ли на свои дюзы?
А она оторвалась, и вот уже и след в небе растаял.
Михаил Сергеевич ушел первым. Никита потолкался еще по базару, прицениваясь к разному барахлу. Хотя Громов не уставал намекать на свои связи с полгородом, Никита не особо в них верил, однако считал нужным все же блюсти свой образ барахольщика. Никогда не следует пренебрегать возможностью даже мелкого случая. Купил платок ковбойский, завязать на рубашке, гаже не нашлось, явный нестандарт.
Настроение было почему-то смутное, хотя, судя по всему, Михаил Сергеевич остался доволен. Указания дал в развитие действий Никиты, а не вразрез.
Никита привык непременно докапываться до истока настроения, если оно было плохим. Выяснив причину, с ней легче справиться. Наверное, он просто устал от Громова, от пьяного Шитова, от этой истеричной Волковой. Позорно было бы сознаваться в усталости даже перед самыми близкими (перед ними особенно). Никита снова обратился мысленно к работе разведчиков. Как они выдерживают! Выдерживают годами… От самокритики и нескромных ассоциаций с глубокой разведкой Никиту оторвал знакомый голос. В задумчивости Никита забрел к торговцам фруктами. Окликал его дед. Перед дедом стояли корзины со сливами, товар выглядел даже привлекательней, чем у других, потому что сливы, видно, собирались в спешке, иные сорваны прямо с зелеными веточками, и свежие, не успевшие пожухнуть листья очень их красят. Тому живописцу впору изготовить натюрморт.
Никита вспомнил живописца потому, что у деда на рубашке был приколот бумажный квадратик с ценой — два рубля. На торговый-то простор вырвался, но с произношением дело было худо: челюсть, по-видимому, осталась у старухи, и даже имя Никиты в обрамлении страшного шипенья сейчас получалось у деда как бы с английским акцентом. Возможно, деда с плакатиком принимали за инвалида, сливы шли ходко.
Никита поддержал коммерцию, купил на рубль слив и зашагал с базара, невольно и полностью освободившись от неприятных мыслей.
Ознакомительная версия.
