— Если мне не изменяет память, это мальчик, — сказала артистка и вытерла слезу.
Упруго и ловко склонив свое полное тело, тетя Паша протянула младенца матери. Та приняла его, слабым движением дернула пуговицу сорочки, в пазуху вырвалась, словно белый голубь, белая, тугая, полная грудь с нежно-коричневым соском, и младенец припал беззубым ртом к источнику жизни.
Черненькая девчонка регулярно приносила нам сведения о самочувствии матери и новорожденного и при этом так гордилась, будто это она дала жизнь новому существу.
— Вы, видать, любите детей? — задумчиво спросил ее одноглазый парень.
— Да как их не любить? — искренне подивилась та.
И мне стало понятно, почему приемная дочка одноглазого, замкнутая и холодная с другими, поделилась с черненькой своей бедой. Видно, девочка бессознательно почувствовала до дна чистую искренность ее сердца. Одноглазый парень тоже сделал свои выводы. В оставшиеся дни нашего путешествия он о чем-то подолгу разговаривал с черненькой кондукторшей, часто употребляя новое в его лексиконе слово «исключительно».
— Места наши исключительные… — долетали до меня обрывки его речей. — Условия на МТС исключительные. Ну, нельзя же так исключительно любить город… В сельской жизни легче хорошую профессию приобрести.
Не знаю, что отвечала ему черненькая кондукторша, но в их простецких отношениях появилась полная значения церемонность. Вместо прежнего: «Эй, боец!», «Слышь, подруга!» — они стали величать друг друга по имени-отчеству: «Евдокия Петровна», «Николай Сергеевич» — и перешли на вы.
И пока Евдокия Петровна и Николай Сергеевич вели сокровенные беседы, девочка одноглазого сидела рядом с ними со своим обычным замкнуто-отрешенным выражением, а маленькая рука ее, будто забытая, лежала на колене черненькой кондукторши.
Расстались мы в Борисоглебске. Наш вагон отцепили, а эшелон с военнопленными ушел на юго-восток. По молчаливому уговору, мы не расходились, пока явившиеся с вокзала санитары не увели молодую мать на медпункт. За ними, крепко прижимая к себе конверт с новорожденным и светясь гордостью, проследовала черненькая кондукторша.
Я спрыгнул на площадку и как-то враз потерял своих спутников. Последним я видел одноглазого парня. Он покупал у лоточницы «пирог с хлебом» — одно из самых удивительных изобретений войны. Получив коричневый ком теста, завернутый в вощеную бумагу, он расплатился мятыми рублями — деньги вновь вошли в силу — и побежал к своему приемышу. Девочка ждала его на скамейке возле бачка с питьевой водой. Она встала ему навстречу, и в движении, каким она подалась к нему, была такая радостная, восторженная доверчивость, с какой, верно, дитя тянется к матери.
1957
В середине апреля вспухли и замутились речушки, охватывающие с трех сторон наш подмосковный поселок, все канавы стали ручьями. Скоро пойдут щуки на икромет, начнет нереститься окунь, затем плотва, пора подумать о рыболовной снасти. Я с детства люблю самодельные удилища. Взяв поострее нож, я направился в ореховую рощицу, что за густым смешанным лесом, на пути между нашим поселком и селом Вороновом.
Идти было трудно, резиновые сапоги то разъезжались на влажной глинистой почве, то вязли в ней, как в трясине. Лишь достигнув леса, я обрел более или менее прочный упор под ногами.
Впереди меня шли рядом, не касаясь друг друга, молодой солдатик с мальчишески вздернутыми худенькими плечами и небольшого росточка девушка в куцем пальтеце и беретке. Солдат держал в руке березовый хлыстик и походя стегал им по еловым и сосновым ветвям. Девушка шла опустив голову и что-то старательно высматривая на раскисшей дороге.
Не желая им мешать, я сдержал шаг. В лесу было голо, мокро, бесприютно и все же по-весеннему хорошо. Обнажившаяся по краям дороги сырая, темная дерновина кое-где зеленела совсем живым листом подорожника или стройной травинкой, сохранившими под снегом летний, свежий убор. Синицы пробовали бедные свои голоса; они стремительно перелетали с дерева на дерево, и нависшие над дорогой веточки берез и осин дружно качались, кропя слежавшийся у их подножий снег талыми каплями.
Как ни медленно я шел, идущая впереди пара шла еще медленнее, и вскоре я почти поравнялся с ними. Они остановились, видимо желая пропустить меня вперед. Тогда я быстро прошел мимо них. Достаточно было мимолетного взгляда, чтобы понять, что оба они чем-то огорчены. Светлые брови солдата недоуменно и горько выгнулись на лоб, под самую ушанку, казалось, он никак не может решить сложную, врасплох заставшую его задачу; девушка, отворачивая от него лицо, прятала рот в меховой воротничок, что-то упрямое и беспомощное было в этом прячущемся движении.
Мне казалось, я хорошо знаю лес, который вдоль и поперек исходил на лыжах. В орешник можно было попасть не только с опушки, но и тропкой, перебравшись через неглубокий овражек. Я свернул с дороги и, увязая по колена, кое-как добрался до овражка. Противоположный склон, покрытый грязноватым снегом, был испещрен круглыми лунками, будто его истоптали кони, а на дне пенился и бурлил ручей, ворочая плитки льдистого сала.
Пришлось мне снова выбираться на дорогу. Раздвинув скользкие кусты, обдавшие меня потоком холодных брызг, я шагнул на закраину дороги и сразу увидел солдата и его спутницу. Девушка стояла, прижавшись спиной к столу березы, потупив голову, а солдат, коротко рубя воздух ребром ладони, в чем-то убеждал ее. Она ничего не отвечала, только изредка отрицательно встряхивала головой. Он наступал на нее, отстаивая свое, и девушка все теснее вжималась в ствол, словно хотела слиться с ним, исчезнуть в его сорочьей пестроте.
Не знаю, чего хотел от нее солдат, знаю только, что не о первом, да и не о втором поцелуе просил он ее. Вся лирика, вся нежность, строго ограниченная сроком увольнительной, творится у нас на мосту через Пахорку. Знакомство, как правило, завязывается в сельском клубе, где через день показывают кинокартины, а по субботам бывают танцы. Если найден общий язык, то средоточием вселенной становится небольшой деревянный мосток через темную, мутную Пахорку, которой отходы текстильной фабрики не дают замерзнуть даже в самые лютые морозы. Сколько раз, возвращаясь вечером автобусом из Москвы, я видел в лучах фар молчаливо приникшие к перилам мостка фигуры. Первое время я поспешно отворачивался, боясь спугнуть людей, но потом понял, что это лишнее. Они не обращали ни малейшего внимания на проезжих и прохожих. Жестко регламентированное солдатское счастье не могло считаться с пустыми условностями. Крепче обнять, жарче поцеловать подругу, позаветнее шепнуть словцо в скудные часы свидания — одно лишь это заботило их. Я не видел там несчастных влюбленных, разобщенных недоговоренностью или несладицей в чувстве. Мост был для счастливых, для тех, кто познал взаимность. И теперь я твердо знал, что видел на мосту и этого худенького солдата с острыми мальчишескими плечами, и его крошечную подругу.
Я знал, что у многих солдат, стоявших лагерем близ нашего поселка, скоро кончается срок службы и воинская часть отбывает в Москву. Несомненно, напряженное, трудное объяснение, свидетелем которого я случайно оказался, связано с предстоящей им разлукой. Конечно, можно лишь гадать, о чем они говорили. Быть может, он просил ее последовать за ним или приехать к нему, когда он обоснуется в родных местах, быть может предлагал сейчас связать судьбы, а может, напротив, просил ждать и верить, что он сам вернется к ней. Не знаю. Разговор шел о важном и непростом… Девушка то ли не верила, то ли боялась поверить солдату, то ли не решалась изменить свою жизнь ради человека и близкого, и дорогого, но все же мало испытанного временем.
— Да пойми ж ты!.. — только и услышал я его тоскливый, из сердца, из средоточия боли идущий голос.
Я хотел неприметно проскользнуть мимо, но мне это не удалось. Негодующий взгляд солдата резанул по моему лицу и вновь обратился к девушке.
Я быстро шагал вперед к опушке, светлеющей закатным солнцем. У подножия тощих, голых кустов боярышника в льдистой лунке что-то синело. «Неужто подснежник?» — подумал я. Но, приблизившись, увидел, что это всего-навсего конфетная обертка, примерзшая к земле. А вот на соседней кочке, уже без обмана, желтым язычком пламени распустился первый цветок мать-и-мачехи.
Легкие чавкающие шаги раздались за моей спиной, и мимо меня, отворотив заплаканное лицо, быстро прошла девушка. Вслед за тем послышались другие, более твердые и тоже быстрые шаги — прерывисто дыша и шмыгая носом, солдат нагнал ее, взял под руку и отвел с дороги к высокому, голому чуть не до самой маковки стволу сосны.
«Вот он я — весь перед тобой, нараспашку, нет у меня ничего потайного, ничего скрытого от тебя!» — казалось, говорили его руки, которые он то враз прижимал к груди, то широко и бессильно раскидывал.
