Вот бы и мне завтра найти такие слова. Как было бы здорово и хорошо!.. А за окном все еще шла теплая южная ночь, все еще раздавались голоса и топот прохожих, но мои мысли никак не могли успокоиться и остановиться на чем-то одном. Совсем расхотелось спать. Была бы сейчас возможность, в ту же секунду пустился б в дорогу, в эту последнюю дорогу перед Таманью.
Распахнул в окне обе створки. Воздух был теплый, но с той особенной, все подавляющей влажностью, которая всегда говорит, что рядом море. Уже кружилось в голове от бессонной ночи, от трудных дум, от каких-то таинственных загадок, предчувствий, ведь завтра — Тамань, завтра — Лермонтов, и тот пролив, на берегу которого стоял слепой мальчик, стоял и плакал... А за его спиной в немой печали опальный поэт. Нет — завтра должно что-то случиться большое. Как праздник... Но все-таки, о чем же им рассказать? И я снова достал свой блокнот.
А может, рассказать завтра о Николае Ловыгине, передовом трактористе из нашего колхоза «Россия»... С чего же началась его большая судьба? Наверно, с семьи. Да, вся семья Ловыгиных — знатные колхозники: и дед, Григорий Ловыгин, и мать, Зоя Григорьевна. Кажется, еще вчера только я просиживал целые вечера у Зои Григорьевны. Она, помнится, все раскидывала своим пытливым умом, как воспитывать у наших — молодых да безусых — любовь и уважение к земле. А потом, поближе к ночному часу, мы доставали Колины письма и читали их вслух. И я увлекался вместе с матерью, переживал и страдал над Колиной чуткой строкой. Служил Николай Ловыгин в армии и служил в Москве. И в этом чудесном городе тосковал о родном Утятском. Тосковал по колхозу... Вот они, его письма. Самое интересное я переписал в свой блокнот: «Здравствуйте, мои родные, служба моя идет хорошо. Сегодня выходной день, ездили в Третьяковскую галерею, там мы пробыли около трех часов, и мне все понравилось. Много картин о природе, и я вспомнил наши березы, и все во мне встрепенулось. Быстрее, быстрее бы в отпуск!.. Как идут дела в нашей второй бригаде, сколько накосили сена, какой урожай? Я очень скучаю...» В другом письме пишет о своих друзьях, о московских встречах и опять, что скучает: «В Москве прошли метели, намело много снега. Да какой это снег, вот у нас наметет, так не пройти, не проехать. И снег здесь серый, а у нас белый. Обещают отпуск...»
А вот еще одно письмо от Коли отыскал я в своем блокноте-книжке. Это письмо уже после отпуска, после дороги: «Я рад, что повидался, особенно рад, что дела в бригаде хорошие. Как твое, мама, здоровье? Как здоровье Оли?..» В этом письме он еще много раз спрашивает о девочке Оле. И эти вопросы совсем не случайны. Когда приезжал домой, то эту Олю он вытащил из колодца. Малышка заигралась, ступила на крышку сруба и провалилась. Рядом находился солдат Ловыгин. Он и бросился за девочкой в ледяную воду. Бросился, рискуя собой, но спас ребенка.
А вот письмо из воинской части от командира: «Уважаемая Зоя Григорьевна! Рады сообщить Вам, что Ваш сын Николай Васильевич, проходя действительную военную службу, завоевал звание «Отличник Советской Армии...»
А потом самый радостный день — солдат приходит из армии. Как его ждут все матери, считают дни и часы. Ждала и Зоя Григорьевна. И вот, наконец, дождалась. И я тоже иду к нему повстречаться, поговорить. Иду и волнуюсь. Потому что Николай — гордость моего родного села, гордость колхоза. И мне хочется, давно уже хочется узнать побольше о нем, записать его жизнь — его славную биографию. Еще нет тридцати, а уже знатный тракторист, механизатор широкого профиля, уже не раз в сельской школе звучал его призыв: «Ребята, оставайтесь в колхозе, на родине, здесь — ваш дом и ваша судьба».
Легко сказать — узнать человека! А ведь его уже два года не было с нами, а бывает, что один день так изменяет, переворачивает, что потом и десяти лет не хватит, чтобы заделать пробоину, залечить... Но Николай — все такой же. Такой же голос, такой же взгляд и лицо. Да и мысли его, вопросы не изменились. Он опять расспрашивает меня о колхозе: «Ведь два года не был, наверное, полно новостей?» Потом достает свежий номер областной газеты: «Про нас пишут! Гремим!..» И я прошу его показать свои трудовые награды. И он подчиняется, медленно, как будто бы нехотя, достает чемодан. Не думал, что их так много. Бережно перебираю Почетные грамоты и дипломы Почета. Как-то к нему обратились из Утятского сельского музея с хорошей просьбой — поместить все эти документы на колхозной Доске славы. Эта просьба была, правда, до армии. Может, теперь Николай передумал. Я спрашиваю об этом.
— Что вы? Не надо меня выделять. Пусть возьмут лучше у мамы. Она — знатная доярка, а во время войны работала санитаркой в воинских эшелонах, у ней много наград. Очень много!..
А я улыбаюсь: мать и сын, а рядом — дедушка, старейший колхозник. В этой семье, как в хорошей книге, каждая страничка наполнена большим смыслом... А потом Николай подзывает меня к окну: низко над самым селом, над полями летят дикие гуси. Они летят медленно, нехотя, точно бы не летят даже — тихо плывут... Им не хочется покидать наши поля и озера. Не хочется...
Тогда была осень, родные люди, родное село. А здесь — чужое море, чужие люди, Тамань... Но кто же, кто же сказал мне, что они чужие? Я еще шире раскрыл окно. Городок уже засыпал, ночь светлела, красные полосы зари уже прорезали небо... «Я жить хочу! Хочу печали, любви и счастию назло...» Интересно, как бы он повел себя, если бы внезапно ожил, если бы распахнулись глаза его навстречу живому солнцу? Чему бы порадовался, чему удивился, какая бы строчка родилась в первый же миг?.. И мне снова, снова чудится море, залив и далеко-далеко в волнах — белый парус... «Что без страданий жизнь поэта? И что без бури океан?..» Но вот видение начинает слабеть, истончаться, как будто на него наплывает туман или чье-то дыхание. Но вот уж и дыхания этого нет, уплывает и парус, а само море сливается с небом, с тем моим родным, близким небом, которое осталось в далеком Утятском. Но эта встреча, это слияние происходит, наверное, уже во сне, потому что возле меня останавливается такая тишина, такая радость, которая никогда наяву не бывает. Она и забирает меня и несет по волнам.
1972, 1985
Облака над вершинами
(Из Монгольской тетради)
Какое трудное, невозможное дело — путевые заметки! Я никогда не писал их и даже не предполагал, что придется... А вот сейчас взял чистый листок и поставил вверху — «Из монгольской тетради». И едва коснулись слова бумаги, как на меня напали страхи, сомнения: а сумею ли, справлюсь ли?.. А потом пришла такая минута, что я даже подумал: надо бросить мне эту затею. Пусть такие заметки пишут специалисты. Журналисты-международники, например. У них и слог соответствующий, и опыт, и знания, а мое дело — быть хорошим, дотошным читателем. Потому что грешен, и каюсь сейчас, очень люблю читать такие страницы. А если автор их умный, глубокий и смелый человек, то и вовсе такое чтение — настоящее наслаждение. Помните «Ветку сакуры» В. Овчинникова или... А впрочем, не буду перечислять. Таких книг сейчас множество, и есть интересные, очень личные...
Очень личные! Значит, самые заветные, сокровенные, продиктованные сердцем и только им. Нельзя не заметить такие книги, пройти мимо, не полюбить... И вдруг я подумал: а ведь я не книгу сейчас пишу и даже не очерк. Чтобы исполнить такое, нужно было бы прожить долгие годы и месяцы в братской стране. Долгие годы!... Нет, конечно же, моя задача другая: мои страницы — это всего лишь маленький репортаж, точнее сказать, заметки с дороги. Очень личные, субъективные — и не больше того. В конце концов, каждый из нас имеет право на сердечные ощущения. А если мы в дороге, то и вовсе с нашим сердцем происходят разные чудеса. И примеров тому достаточно. И среди нас — простых смертных, и среди наших знаменитых современников. Я не хочу быть голословным, потому наберитесь терпения, послушайте.
Ч. Чимид, замечательный писатель советской Монголии, рассказывает в своей автобиографии, как в 1963 году в МНР приезжал Герман Титов. Как его торжественно встретили в Улан-Баторе. Как потом повезли в гости в Центральный аймак. Чимид был в одной машине с нашим прославленным космонавтом. По дороге Герман Титов стал читать наизусть роман «Евгений Онегин». И голос чтеца то дрожал, прерывался от большого волнения, а то, наоборот, звучал громко, нетерпеливо от высокой патетики. И, наверное, дочитал бы роман до конца, но быстро приехали. Центральный аймак находится совсем рядом от Улан-Батора.
Чимид, рассказывая об этом, восхищается литературными познаниями нашего космонавта, его высокой душой и сердечностью. Все это правильно, все справедливо. Но мне хотелось представить другое: как, видно, был потрясен и взволнован Герман Титов, если уж в первые часы своего пребывания в Монголии обратился к Пушкину! Вы сами подумайте, когда мы вспоминаем бессмертного Пушкина, когда прибегаем к самой высокой поэзии? Наверное, тогда, когда душа уже переполнена и невыносимо ей от восторга и радости, когда все человеческие слова кажутся слишком простыми, обычными, и вот тогда душа наша просит защиты у Пушкина и устремляется в свободный полет...
