Выйдя из кабинета Черепанова и спустившись по лестнице, Сотник снова посмотрел на старинный особняк. Амуры все еще кружили на своих выщербленных алебастровых крылышках над массивными колоннами, но они теперь показались Виктору эмблемой лицемерия. А узкие окна, напоминающие бойницы, дополняли это впечатление.
Дом-крепость... За бойницами, за стенами двухметровой толщины, расположился розовощекий жрец науки, который ежеминутно готов сбросить мантию, чтобы засыпать ядовитыми стрелами каждого, кто осмелится опасно дунуть на его эфемерную, слепленную из бумажной пыли, славу.
Что дала миру лаборатория Черепанова?.. Какие новые технические усовершенствования внедрены ею в производство? Ведь бумага все терпит. Оказывается, можно всю жизнь петь дифирамбы своим несуществующим заслугам — и люди постепенно поверят, что они у тебя действительно есть...
И тут же Виктор сердито осадил себя:
«Ты еще ни в чем не успел разобраться, а уже подозреваешь человека во всех смертных грехах. Кто с такой легкостью обвиняет других в подлости, тот сам...»
Затем он вспомнил, как много лет назад по дороге на Урал у него возникло сомнение в искренности и правдивости Федоровых заверений. Это было неприятное и отвратительное ощущение, будто к нему на полку, под жесткое железнодорожное одеяло, заползали не горькие думы и сомнения, а холодные ужи. Ползут, ползут. Извиваются вокруг ног, охватывают скользкими кольцами грудь, шею... И он одним сильным рывком стряхнул их, отбросил, подумав так: «Кто способен в друге подозревать подлость, тот сам близок к ней». А что получилось на самом деле?
Значит, они еще живы, те скользкие, холодные ужи. Значит, они еще закрадываются в темные закоулки человеческих душ, свивая там для себя гнезда...
Он вернулся на квартиру Лобова и, не раздеваясь, пролежал на диване до вечера. По телу ходил озноб, больная нога дергалась, температура поднялась до сорока.
«Сдают нервы, — с досадой подумал он. — Может, рано покинул больницу?..»
Преодолевая головокружение, — а это стоило невероятных усилий, — заставил себя подняться, сел за письменный стол Леонида и принялся листать «Дон Кихота».
Болезни поддаваться не следует. Она валит, а ты стой, не сдавайся. Иначе положит на обе лопатки, еще и колено на грудь поставит...
Но болезнь все же одолела. Леонид вызвал с дачи жену, и она целую неделю обкладывала грелками Викторову ногу, вызывала врачей, варила бульоны.
А тем временем что-то кипело и варилось в министерстве, и Леонид возвращался с работы то мрачный, словно объелся яблок, то радостный и возбужденный, с сияющими глазами.
Когда Сотник снова поднялся на ноги, Леонид, таинственно улыбаясь, сказал:
— Сегодня в одиннадцать тебя примет Швыденко. На заседании коллегии он выступал против предложения Черепанова. Но тогда Черепанов победил... Сейчас кое-что изменилось. Другой ветер подул.
В министерство они доехали на такси, поднялись лифтом на пятый этаж.
В кабинет Швыденко Виктор заходил нерешительно, с опаской, — не доложили ли ему о столкновении с тенями?..
Но заместитель министра встретил его доверчиво, по-домашнему.
Высокий, широкоплечий, с тщательно зачесанными русыми волосами, Швыденко сидел напротив Сотника в глубоком кресле, обтянутом белой парусиной, часто посасывал сигарету. Левая рука лежала на колене, и ее чистая, белая кожа отнюдь не соответствовала размеру руки, напоминающей руку землекопа.
Он засмеялся грудным басовитым смехом:
— Значит, познакомились с огнеупорным профессором?.. Ну, ну... Мне рассказывал Лобов. Вы никуда не спешите?
Виктор озадачено оглянулся, ища глазами, кого касается этот вопрос. А когда понял, что спрашивают его, растерянно пожал плечами.
— Вот и хорошо... После вчерашней битвы я, кажется, имею право немного отдохнуть и посудачить с земляком. Я же те земли когда-то босыми ногами топтал. Один кулак почти отослал на тот свет. Но ничего, выдыхал... Значит, вы лежали у Лобова?
— Да-а, пустяки, — смутился Сотник.
— А я хотел уже с милицией разыскивать. Мне написал Горовой, что вы почти бежали из больницы. Видно, вы ему понравились. Я знаю старика. Он не очень щедр на похвалы... Расскажите об опытах Гордой. Горовой придает им серьезное значение.
Выслушав подробный рассказ Сотника, Швыденко задумчиво сказал:
— Кустарщина... Надо поставить опыты на промышленную ногу. Талант не может развиваться, отгораживаясь от коллектива. Время талантливых одиночек прошло. Талант, помноженный на волю и энергию коллектива — это залог прогресса...
— Доронин пригласил группу научных работников из института... Уже закончена подготовка одной печи. Но мы не можем получить новых огнеупоров. А без них...
Швыденко снова засмеялся довольным смехом победителя:
— Вы бы видели этого жреца на совещании в ЦК!.. Было на что посмотреть. Лицо переливалось всеми цветами радуги. Алело, синело, желтели... Так и летели павлиньи перья, так и летели!
Значит, пока Виктор лежал на лобовском диване, десятки других людей занимались харьковскими огнеупорами? Но кто же дал толчок этому делу? Неужели Лобов?
А может, письмо Горового? А может, сам Швиденко? Или все вместе?..
Но Швыденко, прочитав в его глазах молчаливый вопрос, продолжал:
— Вам повезло. И мне тоже. Вы прибыли как раз на кульминацию борьбы. Комиссия ЦК пересматривает все эти горе-тайны. Готовит материалы к съезду.
— Но почему профессор Черепанов боится рассекречивания харьковских огнеупоров? — Поддаваясь настроению дружеской беседы, спросил Сотник.
— А как вы думаете? — Бросил на него веселый взгляд Швыденко и сразу же начал объяснять: — Пока они лежали под замком, Черепанов не терял надежды, что о них забудут. А ему этого и надо. Он любит говорить: тайна, известная десятку людей, перестает быть тайной. Но авторитет перестает быть авторитетом, если становится очевидной его творческая немощь. На фоне огнеупоров лаборатории профессора Дубко все, что делал Черепанов — детский лепет...
— Неужели ради мелких эгоистичных интересов...
Но Швыденко думал о другом, и Виктор оборвал свой вопрос на полуфразе.
Взяв со стола какую-то бумажку, заместитель министра протянул ее Сотнику:
— Вы как себя чувствуете?.. Может, полечиться надо?
— Нет, нет, — вырвалось у Виктора. — Я вполне здоров.
— Смотрите, чтобы не было хуже... Тогда вот вам письмо директору Харьковского института... Пусть профессор Дубко пошлет на помощь изобретательнице кого-то из своих ассистентов. С огнеупорами дело решенное. Он был на совещании в ЦК, все знает. Езжайте и готовьте новые эксперименты. А вернетесь в Москву — сразу же заходите. Расскажете, что из этого получилось.
Затем Швыденко согнулся над ящиком стола и долго в нем что-то искал. Достав небольшую фотографию, он подал ее Сотнику.
— А это уже личная просьба. Горовой просил прислать фото. У него такое во время войны пропало. Если не помешает, передайте, пожалуйста.
Длинные кирпичные корпуса, одетые в леса. Дымоходы мартенов, но они еще не дымят... На лесах стоят трое. Один скуластый, в неизменном кожаном реглане. Это Горовой в расцвете своей мужественной молодости. Второй высокий, застенчивый, не знает, куда девать огромные мозолистые руки. Это Швыденко сразу после рабфака. Третий крепкий, с львиной головой и незабываемыми усами. Он широким жестом правой руки обводит здание... Это Серго Орджоникидзе.
Виктор, вставая, подумал:
«Вот так всю жизнь на лесах...»
В тот же день Сотник выехал в Харьков.
Вера понимала, что она навсегда потеряла Колю. Нечего было и думать о том, что перед ним можно еще извиниться. Слишком большая ее вина. И для чего ей нужен был Сумной? Она позвонила ему лишь по той простой причине, что привыкла клин выбивать клином. После ссоры с Колей настроение у нее было тяжелое, давящее. Вера думала, что Коля придет в тот же вечер. Но прошел один вечер, другой... Оставаться наедине со своим тяжелым настроением она не могла. Надо было поделиться с кем-то, вылить кому-то всю злость на Колю. Солод к ней уже не приходил, да и не годился он для такого разговора, — он бы отнесся к ее переживаниям с присущей ему иронией. А Вера не хотела, чтобы он смеялся над ней. Сумной считал себя ее давним другом. Он тоже холодноватый и легкомысленный, но у него есть сердце, во всяком случае, когда речь идет о Вере Мироновой. С женщинами она не дружила. Итак, выбор был ограничен.
Сумной отзывчиво отнесся к ней, пытался, как и всегда, угадать, что она думает о Коле, глубока ли ее обида или мимолетная, пустяковая. Это должно определить и его поведение и то, что можно говорить о Круглове, а чего нельзя, чтобы не обидеть Верино самолюбие. Он понял, что ее обида мелкая, потому что «идейная», а идейных различий в семейных спорах он не признавал. По его мнению, идеи нужны только для газеты, а не для жены. Итак, ему было ясно, что Вера и Коля помирятся, поэтому о Круглове он говорил осторожно, сдержанно, следя за тем, как к его словам относится Вера. Круглова он ненавидел, но, по мнению Сумного, такова профессия журналиста — скрывать свою любовь и ненависть, свои симпатии и антипатии, говорить то, что нужно не столько тебе самому, сколько другим. Этого кредо придерживался Сумной и в газете, и в жизни. Он оказался именно таким собеседником, который и был нужен Вере.
