– Пиши бумагу. Еду.
Секретарь смотрел удивленно, не узнавая.
– Ах, это ты! – вспомнил он, наконец, и усмехнулся: – Надумал?
Валька вспыхнул.
– Не надумал, а мне Киров посоветовал, понятно? – закричал он на оторопевшего секретаря. – Сергей Миронович Киров мне посоветовал лично и дал поручение – поддержать ленинградский авторитет на Дальнем Востоке. Понятно?..
Только что прошел первый весенний дождь. На бульварах блестели влажные пахучие стволы деревьев, с набухающих почек скатывались крупные блестящие капли. Дворники метлами сгоняли воду с тротуаров. А на вокзале грязь была растоптана сотнями людей и черная жижа хлюпала под ногами.
По этой хлюпкой грязи, расталкивая толпу, металась девушка. Она запыхалась, капельки пота проступали над розовым ртом. Рыжеватая прядь волос, откинутая ветром, забавно торчала над маленьким ухом.
На перроне было шумно. Музыканты на разные лады настраивали инструменты. Кто-то по списку выкликал фамилии, взобравшись на вещевую корзину. Здоровые, крепкие, шумливые парни откликались на все голоса, одни серьезно и старательно, другие шутливо.
– Здесь! Здесь! Здесь! – неслось со всех сторон. Девушка остановилась, сжимая в руке обернутый в бумагу цветок. На ее розовых ногтях, как слезы, холодно блестел прозрачный лак.
– Ах, не для меня ли этот цветок?
Она метнулась прочь. Ее оскорбляли веселые лица парней.
Откуда-то сбоку, из густой толпы, донесся обрывок речи – говорил опытный ораторский голос:
– Комсомольское мужество превратит Дальний Восток в богатый и цветущий сад, и в книге социалистических побед ваши имена, имена славных ростовских комсомольцев…
Андрея Круглова нигде не было видно. Она оглядывалась, готовая заплакать, и машинально обрывала бумагу узкими ломкими пальцами.
Совсем рядом прозвучал нарочито громкий голос:
– Это кого провожает такая хорошенькая?
Она снова метнулась прочь и увидела прямо перед собою Андрея Круглова, его напряженные глаза, его побледневшие губы.
– Дина, наконец-то!
Перед ними расступались без слов. Смотрели вслед – такая красивая пара. Они шли рядом, никого не замечая. Они с ужасом ждали конца. Неделя… одна скупая неделя… И если бы неделю назад он не пришел в контору за справкой, они так и не узнали бы друг друга. И вся неделя прошла под давлением гнетущего страха, что вот еще пять дней… еще четыре… три… еще два дня… один день… и все оборвется.
– Я буду телеграфировать с дороги. Как только устроюсь, пошлю молнию… Я буду так ждать тебя…
Кажется, был сигнал, все хлынули к вагонам. Оглушительно рявкнул оркестр, медные тарелки нестерпимо лязгали.
Дина вспомнила про цветок, сказала:
– Это сирень… еще парниковая…
Он не успел поблагодарить. Из окон вагона кричали:
– Андрюша! Андрей! Круглов!
Налетел сзади секретарь горкома Шадрин.
– Что за беспорядок? Для кого сигнал?
Он осекся, взглянув на побелевшее лицо Дины, и так же внезапно исчез.
Они неумело поцеловались у всех на виду. Кто-то в окне громко чмокнул. Андрей пошел к вагону, спотыкаясь. Дина говорила торопливо:
– Пришли фотографии. Напиши про город, про квартиру, про все… обязательно фотографии…
Он бессмысленно повторял:
– Я буду телеграфировать с дороги.
Из вагонов кричали «ура». Шадрин выкрикивал лозунги, размахивая кепкой.
Поезд дернулся и пошел.
Дина бежала вдоль перрона, крепко стиснув пальцами разодранную оберточную бумагу.
Андрей высовывался из окна, пока заворот рельсов не оборвал прощанья.
В вагоне уже пели:
Джим, подшкипер с английской шхуны,
Плавал двенадцать лет…
Пахла сирень.
Тимка Гребень подошел, мягко обнял Андрея и разжал его пальцы. Пахучая ветка, по-тепличному безжизненная, склонилась на край стакана.
Андрей отвернулся, растроганный вниманием товарища.
А Тимка заговорил, будто ничего не замечая:
– Андрюшка, пойдем к ребятам! Унывают некоторые, надо подбодрить.
И они пошли подбадривать.
Комсомольский эшелон шел на Восток.
Сперва были только отдельные вагоны – ленинградские, ростовские, киевские, московские, харьковские. Потом из разных поездов и вагонов молодежь собрали в один эшелон. Появились начальник эшелона, старосты вагонов, затейники, редакторы стенных газет.
Все ждали Урала. Думали увидеть высокие горные хребты в снегу, как на картинках. Но с поезда горы показались невысокими и мало интересными. Зато всем понравилась мысль, что сегодня перевалили рубеж между Европой и Азией.
– Ого, мы в другой части света! – кричали по вагонам. У окон всегда торчали любопытные. Каждую станцию внимательно рассматривали, записывали названия. Проводников замучили расспросами: где едем, что за степь, что за гора, какие здесь заводы, что за речку переехали.
Много говорили о Дальнем Востоке. Таежная сторона, опасная граница, край приамурских партизан и героической ОКДВА[1] – больше никто ничего не знал. Но ехали все с большой уверенностью, как едут в гости к друзьям.
Однако оставленное дома еще наполняло мысли, особенно вечерами, в полумраке плохо освещенных вагонов, и ночью, когда не спалось. То и дело слышались невзначай оброненные слова: «А ребята сегодня, наверное, в кино пошли…», «Интересно, сдал ли Петька зачет», «Кого-то теперь форвардом поставят», «Глядите, снег, а у нас уже тепло… весна…»
Встречные поезда увозили сотни открыток и писем – в Ленинград, в Одессу, в Запорожье, в Москву, в Петрозаводск, в Баку, в Минск, в города, деревни, станицы, поселки.
Андрей Круглое на каждой станции бегал к окошечку телеграфа и торопливой рукой записывал на бланке слова, адресованные: «Ростов, до востребования, Дине Ярцевой…»
Держались в эшелоне группами – по городам, по месту мобилизации. В каждой группе были свои законы, свои привычки, свои развлечения.
Но уже завязывались новые знакомства, новые скороспелые дорожные дружбы, происходили неожиданные встречи.
Так встретились Коля Платт из Ленинграда и черноморский водолаз Епифанов. Они лежали на смежных полках, наверху, разделенные перегородкой. Было жарко, оба намяли бока и не могли уснуть. Перестилая постель поудобнее, Епифанов заглянул через перегородку – и оба одновременно вскрикнули:
– Колька! – Алеша!
Они познакомились несколько лет назад в Балаклаве. Епифанов учился в водолазной школе, а Коля Платт приехал в дом отдыха. Они встретились в море, далеко от берега – два пловца, влюбленных в воду. Потом много раз плавали вместе, ходили вечерами по набережной, разговаривали с той искренностью и доверием, что возникают между случайными знакомыми, которым вскоре предстоит расстаться навсегда.
И вот теперь они соединились надолго.
– Ну, как дела, браток?
Коля Платт был человек замкнутый и мнительный. Ребята в эшелоне сторонились его, считая гордецом. Но перед Епифановым он не мог замыкаться – это была неожиданная удача, поддержка, радость. Он рассказал Епифанову все – про Лидиньку, про старуху, про свои сомнения и страхи: не забудет ли его Лидинька? Не выдадут ли ее замуж? Все эти парни около нее…
Епифанов слушал, положив подбородок на разделявшую их перегородку.
– Гробовое дело! – заключил он с участием. – Только ты, браток, не кисни. Все наладится. Утрясемся там, напишешь ей – приедет. Комсомолка – должна понимать. Старуха тоже ведь не бог весть сколько проживет.
– Я ей смерти не желаю, – с дрожью в голосе сказал Коля, – но она из упрямства еще пять лет проскрипит, вот увидишь…
– Гробовое дело! – подтвердил Епифанов. И Коле Платту стало легче.
Катя Ставрова скоро сделалась связующим звеном между всеми группами. Ей хотелось, чтобы ребята не скучали, не ссорились, не вспоминали об оставленных друзьях, подругах, семьях. Она затевала игры, оркестры, чтения. И зорко следила, чтобы никто не «разлагался», – преследовала водку и карты.
На станции Тюмень группа ленинградцев бегала в буфет пить водку. Один из них пытался потом залезть в вагон москвичей.
Едва тронулся поезд, Катя предложила взять ленинградцев на буксир и отправилась делегатом. Ленинградцы оказались славными ребятами. Катю встретили приветливо и даже изысканно, но когда она рассказала о цели своего посещения, поднялся крик:
– Что? На буксир? Ленинградцев на буксир? Девочка, возьми на буксир свою маму!
Катя хотела рассердиться, но ленинградцы угостили ее мармеладом, который показался ей вкусней московского, хотя был куплен в Москве на вокзале. И было решено заключить договор на соревнование.
Пока писали договор, Катя поглядывала вверх – на верхней полке, из-за подмятой подушки, торчали светлые вихры волос и туго обтянутое рубахой плечо, да свешивалась с полки откинутая рука, покачиваясь вместе с вагоном.
Взгляд Кати задержался на руке. Катя любила и понимала человеческие руки. Вот у мужа очень ловкие и аккуратные руки: они искусно режут хлеб, колбасу, сало; легкий жирок приглушает линии костей. Катя ненавидела их за жирок, за ловкость; ей всегда чудилось, что они обманывают, обвешивают покупателей. А у Ирины большие, смелые руки, с четкими выпуклостями, с широкими и сильными ногтями. Таким рукам можно доверять. А сколько рук мелькало ежедневно у прилавка! Катя различала руки честные, и руки цепкие, жадные, и руки ленивые, холеные, и вороватые, и трусливые, и руки трудовые, усталые, которым хотелось выдать побольше и получше.
