— Я тебя не нанимал. Спроси артель.
— Оно конечно. — Илья дернул вислый ус. — Ей только скажи — она сейчас в шею...
В понедельник, в семь утра — только загудел гудок — Наталья Свиридова позвонила на «Сухую».
— Уже начали! — весело крикнул Тишка-счетовод. — Все вышли?
— Все, — сказала она настороженно ожидавшему Усольцеву.
Он шумно вздохнул и засмеялся.
Свиридова повесила трубку.
— Я боюсь закола, — тревожно сказала она. — Из ума не выходит...
— Какого закола?
— На «Сухой». Вы не видели его? Там плохо крепили, и вот кровлю стало рвать.
— Инженера надо. Я в этих заколах-то, признаться...
— Вчера я ходила с ним. Говорит, обыкновенный случай, надо скорее уходить в целики. Застали там бригаду Данилы, перекрепляли они всю лаву. Данила смеется, а я по глазам вижу: тоже беспокоится. Не зря же он весь выходной день возился там.
— Ч-черт!.. А если оставить перемычку, вроде столба, и нарезать новую лаву? Нельзя так?
— Я точно такое же предложение сделала вчера инженеру. Он говорит, что это не вызывается необходимостью. Лаву, говорит, мы прорежем больше месяца, а там можем уйти от закола через неделю. Больше месяца... Мы даже через две недели вылетим в трубу. В лаве сорок процентов всей нашей программы...
Усольцев вышел из конторы в тревоге. Он побывал в редакции, в профкоме, в клубе, в столовой и затем ушел на разрез Щаплыгина.
Щаплыгин жаловался. Артель плохо мыла, и в сравнении с «Сухой» старатели разреза получили пустяки. Усольцев слушал Щаплыгина, но не мог сосредоточиться, вникнуть во все его слова; мысли всё возвращались к заколу на «Сухой».
— Такие пески мы раньше в отвал возили, товарищ Усольцев. Сплошь торфа, — рассказывал Щаплыгин, пешней откалывая подрытый борт разреза. — Поберегись-ка!
Щаплыгин до половины всадил лом в выдолбленную скважину и, падая назад, рванул лом на себя. Борт откололся и, разламываясь, гулко упал под ноги Усольцеву.
Усольцев секунду смотрел на рассыпавшуюся парную породу и вдруг торопливо зашагал из разреза в верх пади.
Крупным шагом прошел он до кустарников и, скрывшись за ними, прижал кулаки к груди и побежал на «Сухую».
— Ну, как тут? — прерывающимся голосом, с ходу напал он на Данилу. — Ух, ч-черт!.. Задохнулся.
— Что «как»? — спросил Данила, сдвигая на затылок шляпу. — Порядочные-то люди здороваются сначала.
— Здравствуй.
— Доброго здоровья, Василий Алексеич. — Данила засмеялся.
— Говори прямо: как тут? Крыша как?
— Кровля, — с улыбкой поправил Данила.
— Что панику разводите?
— Это вы с Натальей разводите. Вон иди, она за кострами закол смотрит.
Закол, черной щелью распоровший мерзлый потолок у выхода из лавы, упрямо жил своей неуловимой и опасной для шахтера жизнью. Данила с первого дня заметил усиливающееся давление всей массы кровли и слышал приглушенные шорохи в глубине трещины, но это был не первый закол, от которого Данила благополучно уходил. Однако едва успели уйти Свиридова и Усольцев, успокоенные надежным креплением и уверенностью Данилы, как кровлю лавы разорвал новый закол. Данила с тревожным предчувствием посмотрел на крепежные костры и на крепкий, мерзлый потолок. Но шахта молчала.
С неостывающей тревогой, все время прислушиваясь к притаившейся шахте, Данила снова начал кайлить. Костя нагребал тачку.
— Последние, — сказал Данила, — тачки сюда, потом... — но не договорил: в заколе шахты заскрежетал песок, и вдруг бухнул новый раскол, и вся шахта дрогнула, тяжко вздохнула. На свечах подскочили язычки огня, с потолка посыпались песок и галька.
Старатели, побросав лопаты и кайлы, отскочили и прижались к самой стенке забоя.
Приглушенный гул раскола донесся наверх. Его услышал Усольцев и, еле сдерживаясь, чтобы не побежать, неверной походкой пошел к копру.
В шахте Педорина больно стегнуло сверху песком и галькой Афанаса. Он, удивленно осмотрев кровлю, отошел к забою. К нему вбежал десятник шахты:
— У тебя это?
— Что у меня? — переспросил Афанас, насмешливо прищуриваясь.
— Ну... шум этот?
— Нет! — ответил Афанас, принимаясь за работу.
...От раскола, встряхнувшего всю шахту, долго еще сыпались песок и галька, отваливались валуны, трещало крепление, шлепались за крепежными «кострами» Данилиной лавы большие глыбы подтаявшей земли.
Данила схватил свою тужурку и, подняв вверх торчавшую в песке свечу, крикнул:
— Уходи, ребята! Сваливай песок, тачки забирай! Живо!
Гошка свалил песок к забою; Костя взялся за держаки нагруженной тачки, надеясь выскочить с нею; Чи-Фу скользнул между ними вперед, к оставленной там своей тачке.
— Пошли, пошли! Шевелись там, Гошка!
Кровля лавы висела крепко. Это успокаивало Данилу, и он, застыдившись своего, казалось, преждевременного беспокойства, хотел как-то все это сгладить.
— Все равно уж обедать время, — сказал он, встряхивая свою куртку.
Но впереди опять угрожающе треснуло.
Старатели, дрогнув, побежали. Данила, подбирая лопаты и горящие свечи, бросился за ними. Над их головами глухо заскрежетала кровля. В тяжких челюстях лавы жалко скрипнули раздавленные бревенчатые подпорки...
В пролете шахтной лестницы Усольцев лицом к лицу столкнулся с майданщиком Матвеем Сверкуновым.
— Назад! — крикнул Усольцев.
Сверкунов ухватился за лестницу, карабкаясь, полез вверх.
К копру шахты бежали люди.
В раскомандировке счетовод Тишка, вытаращив глаза, кричал в телефонную трубку:
— Наталь Захарыча, директора! Ну, главинжа! Станцию давай скорее! Авария! Електрическую — «какую», тетеря глухая!
Взвыл гудок на обеденный перерыв и, не переставая, перешел на короткие, тревожные рыдания.
Наталья Свиридова, находившаяся на разрезах, услышав гудок тревоги, галопом погнала коня на «Сухую».
Главный инженер Георгий Степанович, надевая спецовку, выскочил из конторы на улицу. В окно телефонной станции высунулась стриженая Серафимка Булыгина, закричала:
— На «Сухую» бегите! На «Сухую»! Там какая-то авария! Скажите там Тишке-счетоводу, чтобы телефонный-то провод...
Мудроя догнал кучер Обухов. Георгий Степанович на ходу ввалился в качалку.
А гудок все выл, тоскливо, душераздирающим, волчьим воем.
Погонщики «Сухой», исступленно нахлестывая лошадей, гоняли их на вороте вскачь...
В пахнущий могильной сыростью раструб шахтного копра скрипуче поднялась бадья. С железного коромысла ее почти в объятия толпившихся перепуганных женщин соскочили три забойщика и девушка-водоотливщица. Один забойщик, в красной старательской опояске и в разорванной ситцевой рубахе, упал бы, если бы его не поддержала Елизаровна — мать Кости Корнева. Забойщика под руки увели в поселок.
Другого забойщика судорожно обняла беременная жена и закричала, плача и улыбаясь.
Иннокентий Зверев, раскидав толпившихся у окна шахты людей, с ходу прыгнул в опускающуюся бадью и вместе с нею провалился в черную глубь. Георгий Степанович, пробравшийся к копру следом за Зверевым, растерянно заметался, потом кинулся к лестничному отделению.
Женщины снова замкнули круг у копра, неотрывно глядя в темную пасть шахты.
Настенька Жмаева из боязни ушибить Петьку в тесноте толпы стояла поодаль. Не спуская взгляда с копра, она теребила пальцами узелок с обедом для Данилы.
Звякнул шахтный звонок. Глотов резко махнул коногонам рукою — ворот дико скрипнул, и пустая бадья опрокинулась в шахту.
Толпа качнулась вперед. Каждый старался увидеть, кого поднимают.
Настенька заметалась за спинами толпившихся людей, тщетно стараясь заглянуть через их головы.
Пришла бадья. Из нее устало вышел дядя Калистрат. К нему подошла жена.
— Что долго? — губы ее дрогнули, старые, выцветшие глаза наполнились слезами; всхлипнув, она уронила голову на грудь обнявшего ее Калистрата.
Он молча, устало махнул рукою и пошел с женою в расступившуюся перед ними толпу...
...Переломленные подхваты, расщепленные и измолоченные огнивы и стойки, талая порода, камни, глыбы мерзляков, крепких, как кремень. Жалкие остатки разрушенного крепления, как переломленные человечьи ребра, торчали из обвала бледными, искалеченными костями.
К Свиридовой подошел согнувшийся Георгий Степанович.
— Нигде больше никого нет, — сказал он и, взглянув на разрушенный коридор, в ужасе схватился за голову.
Иннокентий Зверев, стоная от ярости и усилий, как спички выдергивал огнивы, ворочал двадцатипудовые глыбы раздробленных при обвале мерзлых кусков потолка, рвал неподдающиеся, задавленные восьмивершковые подхваты.
Свиридова, подняв карбидку, осветила кровлю. Высоко вверху темнел свод купола; вывалившаяся из него глыба лежала на раздавленном коридоре островерхой сопкой.
