Ленька заворочался, не то простонал во сне, не то вздохнул. Девушка спросила:
— Братоубивец? Зачем она так?
— Да это она не понимает, что говорит. В беспамятстве. Просто я испугался очень, когда мама заболела и ее с парохода в больницу увезли. Я за ней кинулся, а Олежка на пароходе остался. Так мы его и потеряли. Мне бы с ним остаться или с собой его забрать, а я, говорю, так испугался, что мало чего соображал. Вот теперь это дело меня и терзает. Сознание это, что из-за меня все получилось. Олега мы потеряли по моей глупости. И что дальше — то хуже. Должно бы на понижение пойти, а у меня наоборот. А вот увидел, как вы с Ленькой, с чужим для вас пацаненком, и у меня все вот тут согрелось, просветлело. Весь я обрадовался.
— В этом все и дело? — спросила она не столько разочарованно, сколько настороженно.
— А этого, по-вашему, мало! — воскликнул он, не замечая ее настороженности. — Может быть, и наш Олежка такую заботу нашел. Вам, конечно, это привычно, и вы не замечаете. Мать тоже не замечает своей любви к ребятишкам. Святое дело — оно всегда тихое и для других малозаметное. Это вы учтите.
— Хорошо, учту эту свою святость. Тем более что, мы пришли.
— Мне теперь жить намного легче.
— Вот как! А мне так ничуть. Давайте… — Она, как тогда в вагоне, выхватила Леньку из его рук. — Стеганку вашу сейчас вынесу.
Она ушла куда-то за дом, и Андрей Фомич остался один. Он стоял, прислонившись к воротам, и слушал, как она шла сначала по асфальту, потом по ступенькам крыльца. Вот она негромко постучала по стеклу, наверное, в окно, а может быть, у них там в дверях стекло, вот сказала что-то, и ей ответил заспанный женский голос. Снова шаги по крыльцу, по асфальту, и вот она сама:
— Держите вашу стеганку. И большое вам спасибо. Спокойной ночи.
Он испугался, что она сейчас уйдет и он никогда больше не увидит ее.
— Постойте! Я завтра приду.
— А это еще зачем?
— Надо, значит, — сказал Андрей Фомич так убежденно, что девушка сразу притихла.
Окно около парадной двери осветилось.
— Вы даже не спросили, как меня зовут, — укоризненно сказала она и усмехнулась.
Он отнесся к этому со всем простодушием, на какое способен человек, охмелевший от радости.
— Эх, глупая голова! — Он хлопнул себя по лбу.
— Меня зовут Алла. А вас?
— Андрей Фомич. Это все так зовут. Андрей, значит, я.
— Андрей Фомич? — Девушка удивленно посмотрела на него. — Ну ладно. Приходите…
5
Дверь оказалась не стеклянная, как он подумал ночью, когда провожал Аллу, а обыкновенная, деревянная, обтянутая коричневым дерматином, и по сторонам были два окна, очень узкие и высокие. В какое-то из них и стучала Алла.
Андрей Фомич тоже решил постучать, но не успел он ступить на крыльцо, как из двери стремительно вышла немолодая черноволосая женщина в белом халате. «Сама начальница», — решил он, но, разглядев стетоскоп в нагрудном кармане, догадался, что это врач.
— Вам кого? — спросила она строго и вместе с тем как-то так доброжелательно, что Андрей Фомич сразу признался:
— Воспитательницу надо бы. Аллу.
Он заметил, как она прикрыла свои черные острые глаза и, чуть заметно улыбнувшись, мгновенно оглядела его. Человек не робкий, Андрей Фомич присмирел. «Ну и глаза! От такой не скроешься. Хорошо еще, что приоделся и побрился. Вчера бы увидела меня, черта замурзанного…»
А она продолжала расспрашивать:
— Это вы вчера с ней ехали, ночью?
— Было такое дело… Девчонка одна, малыш на руках. Да и поздно.
Она совсем уже открыто рассмеялась:
— Ну, с таким не страшно.
Подумав, что она это сказала, имея в виду его силу, он поспешил засунуть кулаки в карманы серого плаща. Она и это заметила.
— Вы добрый человек, вот что, — серьезно сказала она.
— Обыкновенный я человек.
— Добрый и сильный.
— Не знаю, что вам Алла про меня наговорила… — пробормотал Андрей Фомич.
— Алла? Ничего она не наговорила. Я и сама вижу.
«Все ты видишь», — не совсем почтительно подумал он и так же не совсем почтительно спросил:
— Так вот что: мне Аллу увидеть надо.
Но, не обратив внимания на резкость его тона, она задумчиво проговорила:
— Чем-то вы ее удивили. Или обидели. Вот этого я не поняла.
Андрей Фомич тоже ничего не понял и очень удивился:
— Да как же я ее обидел? Этого не может быть.
— Ну, значит, удивили.
— Никакого и разговору у нас такого не было: ни удивительного, ни тем более обидного. Я только о своем горе ей рассказал. Конечно, она с образованием, а у меня слова не все грамотные… Как же я мог ее обидеть? Или вас, например? Для чужих детей всю душу отдающих!..
— Они для нас не чужие.
— Так я и говорю: Леньку этого — как братишку!..
Она торопливо заговорила:
— Да, я знаю, Алла рассказала, какое у вас горе. — Спустившись с верхней ступеньки, она неожиданно взяла его под руку. — Идемте, посидим там, в садике, и вы мне подробно все расскажете. Меня зовут Тамара Михайловна. А вас, я знаю, Андрей Фомич. Вот тут, на скамеечке, садитесь. Ну?
Все это было сказано так торопливо и так повелительно, что Андрей Фомич и сам не заметил, как он начал рассказывать и почему-то совсем не то, что надо. Он сказал, какой вчера он видел закат, и с какой необыкновенной старухой разговаривал, и какую живую воду пил, и что все это с ним произошло впервые. И еще никогда он не встречал такой девушки, как Алла, которая появилась так же неожиданно, как и все в тот вечер. Как самый лучший дар природы.
И тут он понял, что говорит совсем не то, что надо, и смущенно замолчал. Тамара Михайловна ободряюще похлопала его по руке.
— Все понятно, — сказала она. — Вы увидели, что если Леньке живется хорошо, то и ваш братик тоже не пропал. Так оно, наверное, и есть. Хотя, конечно, тогда была война.
— Мама тоже верит, что он живой, и все ищет. Даже до потери сознания. Увидит на улице: мальчишки играют маленькие, так и кинется к ним и каждому в лицо заглядывает, как зовут, спрашивает. А у самой глаза потерянные и губы дрожат, так что только напугает ребятишек-то. Я ей говорю: «Мама, вы только подумайте, сколько лет прошло! Нашему Олежке сейчас пятнадцатый год идет, а вы на маленьких кидаетесь…» Она очнется, как вроде после сна: «Ох, и то правда, дура я старая, ребятишек только зря напугала».
Он замолчал, и целую минуту они просидели в тишине на низенькой детской скамеечке под старыми липами. Желтый лист покружился в прозрачном воздухе, тускло блеснул и опустился на колени к Тамаре Михайловне. Она покрутила его за стебелек, как маленький пропеллер, и поднялась.
— У войны долгая память. Особенно она напоминает о себе в военных госпиталях и детских домах. Да еще в таких семьях, как ваша. Хотите, я зайду к вам? Поговорю с вашей мамой. Она в какую смену работает?
— Эту неделю во вторую…
— А вы в первую. Вот я и зайду, когда вас дома не будет. Так нам свободнее будет. Как ее зовут?
— Маргарита Ионовна.
— Ну, вы пока тут посидите, а я пойду узнаю, когда освободится Алла. Вы не торопитесь?
— Я сюда торопился. А теперь уж дождусь. — Он улыбнулся своей доброй, слегка растерянной улыбкой. — Здорово ее за Леньку прорабатывали?
— Нет. Все уже привыкли. Ну, конечно, поругали. Ведь такой случай — чепэ, можно сказать. Она — воспитательница. Недоглядела. Не сдержала ребячью фантазию.
— А я так считаю: она правильную политику ведет среди малышей. Им надо интересно жить.
— Так ведь другие-то не убегают!
— Это значит, что Ленька — особенный человек: за сказкой бегает. Это же надо придумать!
— Если бы не знать, кто вы, можно бы подумать — писатель.
Он засмеялся и покрутил головой: когда-то его уже хотели сделать писателем. Втягивали. Он устоял и, значит, правильно сделал. Была бы у него тяга к писательству, не устоял бы. Упорный: что задумал — подай, а то сам отниму.
А она, решив, что его рассмешило ее вполне нелепое предположение, тоже рассмеялась и пошла в дом, покручивая желтый листик.
6
Он сидел и ждал, прислушиваясь к различным звукам, доносившимся из дома, и к тем мыслям, которые начали возникать в нем со вчерашнего дня. Мысли были простые и ясные: он теперь уже знал, что должен делать для того, чтобы его жизнь была полна и осмысленна, какой по-настоящему и должна быть жизнь каждого нормального, человека. Надо так жить, чтобы потом не думалось, будто ты чего-то не успел узнать, сделать, достичь и не сказал то, что должен сказать. Вот именно — сказать. Люди любят, когда с ними разговаривают, советуются. Нельзя отмалчиваться. Каждого молчуна считают «чокнутым» и подозревают в неполноценности, как, впрочем, и каждого болтуна.
Он так решил, и решение это наполнило его силой и уверенностью, какие он испытывал только на работе и никогда не испытывал во все остальное время.
