Мелькало в голове что–то насчет «метемпсихозы» древних греков, насчет буддийской «кармы» и «сансары», но туманно, отрывочно, поскольку мало об этом знал. Он даже пожалел теперь, что не познакомился в свое время основательней с этими древнейшими теориями метаморфоз, считая их пережитками каких–то примитивных суеверий. Помнилось смутно, что после смерти душа человека переселяется в какое–нибудь животное (если благородно жил, то в благородное, а если нет — то в нечистое какое–нибудь).
А что, если с ним именно это случилось? Но досрочно, еще при жизни, другое воплощение получил?.. «Постой, а почему же досрочно? — тут же пришло на ум. —
Может, я умер уже, отдал концы. Внезапный инфаркт — и… «Так души смотрят с высоты на ими брошенное тело».
Да, но где же тогда его тело? Если бы он видел свой собственный труп, то и впрямь бы считал себя умершим. Но нет, то тело, которое было при нем, он и ощущал как естественно присущее ему, как свое собственное тело, но только превратившееся невесть во что, в какое–то мерзкое, покрытое серо–черными перьями безобразие. Мало того, начинало казаться уже, что таковым оно было всегда, изначально, а то прежнее, человеческое, дано было только на время ему. О, как он тосковал сейчас по нему, как оплакивал его, так мало ценимое прежде! Но Господи, зачем же ему оставлены тогда человеческий ум и душа — не лучше ли было бы и их заменить на вороньи?.. Но кто ему мог ответить на эти вопросы, где и кем это было решено? Возможно, за каким–то процессом не уследили, и его превращение затормозилось, сбилось где–то на полпути. И что же теперь дальше будет: душа понемногу тоже станет вороньей или же с сознанием человека и обликом вороны вот так и придется остаток жизни прожить?.. И чьей жизни остаток — вороньей или человечьей?.. Если человеческой, так это еще лет тридцать мучиться, а вороньей — может, и недолго осталось летать. Хотя ведь и вороны, кажется, долго живут, но от этого радости тоже мало…
От всех этих мыслей голова шла кругом и тоска накатывала страшная. В такие минуты Вранцов жалел даже, что ему оставлено человеческое сознание, что при нем остался весь его разум, который ничем помочь не способен, а лишь усиливает мучения то бесплодными попытками добраться до истины, то ужасным пониманием безвыходности и тупика.
Поначалу он испытывал отвращение не только к самим воронам, но даже к мысли о них. Видеть их не мог. Слишком живо одним своим обликом напоминали эти пернатые твари о несчастье, постигшем его. Но со временем, коль уж все равно так случилось, стал припоминать, что знал об этих птицах, что читал или слышал о них.
Птица эта всегда привлекала внимание людей, даже пословиц и поговорок о ней сложили больше, чем о какой–либо другой. Всяких сказок, легенд много. И в песнях часто поется о ней неспроста. И в поэзии ворон — традиционный поэтический образ. Взять хотя бы «Ворона» Эдгара По:
Выкрик птицы неуклюжей на меня повеял стужей,
Хоть ответ ее без смысла, невпопад, был явный вздор.
Что хотел сказать тем словом Ворон, вещий с давних пор,
Что пророчил мне угрюмо Ворон, вещий с давних пор,
Хриплым карком: «N e v e r m o r e»?[2]
Чаще всего образ этот связан с какими–то мрачными пророчествами, с грядущей печалью, с погибелью, с мором или войной. И чем больше припоминал он литературных примеров, тем сильнее убеждался, что к ворону особое отношение, что птица эта на особом счету. Она витает как бы на окраине жизни, где–то на границе реального и ирреального, там, где таинственным образом соприкасаются наша жизнь и какие–то иные, неведомые нам, запредельные сферы.
Ему захотелось узнать о воронах побольше, и он пожалел даже, что раньше совсем ими не интересовался. А может, это просто необходимо знать? Что, если это входит каким–то образом в тот искус, который он должен выдержать? Не здесь ли один из путей избавления от беды? Но как узнать, как восполнить этот пробел? Не полетишь ведь в таком виде в библиотеку, не станешь обращаться в книжный магазин.
Но однажды ему повезло. Пролетая над свалкой, он заметил внизу, среди всякого хлама и мусора, ветхую растерзанную книжку без переплета, трепетавшую своими замусоленными страницами на ветру. Он приземлился и заглянул. Это оказался какой–то старый справочник о флоре и фауне разных стран. Раскрыт он был на попугаях. Читать
Вранцов точно так же, как и раньше, умел, а вот листать книжку было нечем. Осторожно оглядевшись по сторонам, он начал клювом переворачивать замусоленные страницы. Ветер мешал ему, отбрасывал странички обратно, но, придерживая их лапой, он с грехом пополам нашел, что искал.
«ВОРОН, ВРАН — (согvus согах) — размеры 60–65 см, окраска черная с металлическим отливом. Водится в полях и лесах, в стороне от населенных пунктов. Питается падалью…»
Нет, это не совсем то, на него не похоже. Он перевернул еще одну страницу и прочел:
«ВОРОНА — (согvus согоnе) — цвет черный или серый с черным
(согvus согоnе соrniх), размеры 45–50 см, всеядная птица. Водится в лесах и вблизи населенных пунктов… Кладка с конца марта по конец мая, 4–5 яиц…»
Дальше ему неприятно стало читать, он отпихнул книжку и улетел.
Да, это был удар! Сомнений не оставалось, Оказывается, он даже не ворон, мрачная загадочная птица, к которой люди относятся с какой–то опаской и почтением, а всего–навсего вульгарная серая ворона, пошлая ничтожная тварь, хоть и носящая столь звучное латинское наименование. Будучи далеким от биологии, он понятия не имел о различии видов и предполагал почему–то, что ворон — это просто самец, более крупный и с темной окраской, а ворона — самка. И вот оказалось, что все не так, что он сам «ворона», что в мужском роде для него и названья–то нет. Это был ужасный момент. «Корвус короне», — с горечью повторял он про себя гордое название свое, звучавшее для него как насмешка.
«Корвус короне корникс» — вот его визитная карточка на земле.
Он все–таки вернулся на следующий день и прочитал о воронах до конца, чтобы хоть что–нибудь узнать о повадках своих новых собратьев. Познать самого себя предстояло с иной стороны, и здесь не обойтись без орнитологии.
«Из всех птиц ближайшими родственниками райских птиц являются вороновые птицы (согvidае), — читал он. — Верхняя створка клюва у них чуть длиннее нижней, ноздри прикрыты волосовидными перьями.
Ноги большие и сильные. Хорошо ходят, летают довольно быстро.
Внешние чувства развиты у них равномерно, зрение и слух весьма хорошие. Обитают во всех частях света. В умеренных странах водятся в большом количестве, и только в холодном поясе их значительно меньше. В Европе черная ворона водится к западу от Эльбы, серая к востоку. Большинство этих птиц ведут оседлый образ жизни, живут в одной местности, по которой, однако, любят бродить. Некоторые особи странствуют. («Все как у людей», — подумалось ему.) Держатся в гнездовое время парами, а в остальное — стаями. Птенцов оба родителя воспитывают с величайшей любовью, кормят их и мужественно защищают. Вечером собираются на известных местах, словно с целью обменяться друг с другом событиями протекшего дня».
Оказалось, что вороны и в самом деле долго живут (значит, и ему долго жить, долго еще мучиться), что ворона очень умная птица (радуйся, что хоть не глупый индюк). Приводились выдержки в подтверждение этого из разных древних и новых авторов, от Плиния–старшего до Брема. Говорилось, что популяция ворон распространена по всему земному шару, кроме Арктики и Антарктиды, а на территории нашей страны они водятся повсеместно, что насчитывается 50 различных видов ворон, из которых у нас обитает свыше 20. («Я, надо полагать, московская ворона, — желчно думал он. — А есть и другие: подмосковные вороны, вороны из провинции, есть северные вороны и южные, уральские и сибирские»). Еще он вычитал, что вороны боятся темноты (это уж и сам заметил) и потому не летают ночью; что самый страшный их враг — сова, что молодые особи поддаются дрессировке и даже могут выучиться говорить. Чем питаются эти птицы, он читать не стал.
Неприятно было, да и не касалось его — для себя лично он уже эту проблему решил.
Обогатившись такими сведениями, он, по крайней мере, знал теперь, что в биологическом смысле собой представляет, но по–прежнему неясно было, отчего случилась с ним эта напасть, и неизвестно, как от нее избавиться. Случись какая–то иная беда, обыкновенная, человеческая, было бы понятно, как ее перемочь, как с ней бороться. Как бы ни горько пришлось, какая–то надежда оставалась все же. Но то, что стряслось с ним, было настолько чудовищно, абсурдно, настолько противоречило всем законам естества, что избавиться от своей беды у него не было никакой надежды, путей к этому не виделось никаких.
Скольких вещей он раньше боялся (болезней, неудач, неприятностей по службе), и только теперь осознал, какие же это были пустяки. Как бы плохо ни складывались прежде его дела, оставаясь человеком, он многое еще мог поправить, переделать, изменить. У него оставалось еще много шансов найти выход, исправить ошибку и начать новую жизнь. А что предпринять, что делать теперь, пребывая в положении вороны? И помощи просить неоткуда, и пожаловаться нельзя никому.
