— Ну, вообще-то да, — подхватил я самым счастливым голосом. — Мы же пять лет и три месяца не виделись. Я расту, взрослею, умнею. Потенция жуткая, между прочим. У тебя как на этот счет?
— Помолчи, оболтус, — беззлобно огрызнулся он. — Лучше скажи, как в институте дела.
— Хочешь верь, хочешь нет — отлично! Мне все легко дается, как тебе в свое время. Наверно, твои гены. Спасибо за гены!
— Мать поблагодари. Она закончила с отличием.
— Легко сказать — поблагодари! Думаешь, у нас все так просто? Мы с матерью живем как на ножах. Все хочет преподать мне урок. Но мою свободу не трожь! — кривляясь, крикнул я.
— На этот раз я на стороне матери.
— Тогда преподай мне урок. Прочти мораль.
— Не умею, Константин. Никому не даю уроков и не выслушиваю их. Такой принцип.
— Эх, жаль! — воскликнул я. — А то мать считает, что я качусь под откос.
— А ты действительно катишься?
— Ну да! Кубарем. Внебрачных связей полно. К алкоголю пристрастился. Наркотики. Драки в подворотнях. Сомнительные друзья. Если кончу тюрьмой, будешь носить передачи?
— Не обещаю, — сказал он серьезно. — Не люблю уголовников.
— Молодец! Хорошо отвечаешь.
Опять мы смотрели друг другу в глаза. Сколько времени прошло — не помню.
— Ладно, — сказал отец. — Как мама? Здорова?
— Процветает!
— В самом деле?
— Ну да! Веселая, счастливая, как девочка. Не болеет, как раньше, представляешь? Книги читает, в кино бегает, гостей принимает. Вадима Павловича помнишь?
— Вадима? Любомирова? Ну еще бы!
— Наш друг, — сказал я. — Чуть не каждый вечер здесь бывает. Чай пьем. Беседуем. Телевизор смотрим. Мать в нем души не чает, а он — в ней.
— Да? Даже так? Ну что ж… я рад, — проговорил отец.
— Правда, рад?
— Правда.
— Ну и отлично! — вдруг завопил я. — Это надо обмыть! Ты бутылочку не принес?
— Нет. Не подумал.
— Ну, ладно! У меня у самого есть. НЗ. От матери припрятал. Ты как, отец, вообще-то? Пьешь?
— Бывает. Умеренно. А тебе стоит ли?
— Еще бы! Ясное дело! Мы же с тобой не каждый день встречаемся! Сейчас… погоди… вот она! «Медвежья кровь»! Ты как насчет крови? Погоди… стаканы принесу… А закуску надо? Колбаса есть… колбасу любишь? Или, может, конфеты? Точно! Конфеты! — разошелся я.
— Сядь, Костя. Не суетись.
Но меня уже понесло; какая-то темная сила понесла, точно я вдруг попал в водоворот, где крутит, захлестывает, где захлебываешься, а вырваться нет сил… Я сбросил книги с журнального столика, поставил бутылку, захромал в гостиную и мгновенно принес оттуда фужеры и вазочку с конфетами. Ага, еще штопор надо… вот штопор! Раз-два! — пробка вылетела с хлопком. Что еще? Вроде все.
— Вроде все, — пробормотал я, озираясь и плохо видя окружающее, как под водой. — Можно тяпнуть.
Отец легко и весело вдруг засмеялся, и глаза его заблестели с такой любовью, что все у меня внутри перевернулось.
— Ну, ты даешь, малыш! С тобой не соскучишься. — Так он сказал и деятельно продвинулся вместе со стулом к столику: ладно, мол, твоя взяла, будь по-твоему.
Но и она не дремала — я мать имею в виду; она, наверно, почувствовала каким-то внутренним чутьем, что в доме неладно. Стояла, наверно, со своими колбами и пробирками в лаборатории, и вдруг у нее кольнуло сердце или защемило сердце… или как там возникает предчувствие беды? Короче, не помню, чтобы она приходила с работы на час раньше обычного… Мы услышали, как ключ повернулся в замке, а затем заскрипела входная дверь. Отец стал медленно подниматься со стула. По его взгляду я понял: мама.
— Ну да, она, — ответил я вслух. — Кто же еще?
Он пригладил волосы ладонью, одернул пиджак — быстро, немного растерянно, но не суетливо, не испуганно.
— Волнуешься? — жадно спросил я.
— Есть немного.
— Учти, в прошлый раз, — зашептал я, — …ну тогда в Свердловске… когда ты уехал, она очухивалась полгода. Понял?
— Понял. Она всегда была неуравновешенной.
— Помнишь, как ее зовут?
— Помню. Помалкивай.
Только это мы и успели друг другу сказать, да еще я накрыл бутылку и фужеры газетой. Мать вошла в комнату и остановилась в дверях.
Это надо видеть, просто так не расскажешь! Мать прислонилась плечом к косяку. Она протяжно вздохнула, словно простонала: «Ох, господи!» — так же, как тогда в Свердловске.
— Здравствуй, Ира, — дружелюбно сказал отец.
— С приездом, Леонид, — глухо, как неживая, отвечала мать.
— Извини, что ворвался без спросу. Так уж получилось, понимаешь? — попробовал улыбнуться он.
— Понимаю.
— Я проездом. На день или два. Решил навестить Полю и Костю.
— Понимаю.
— Надеюсь, ты не против, что я здесь?
— Ты здесь, — сказала мать, не шевелясь, и это означало: «Раз ты здесь, значит, ничего уже нельзя сделать. Ничего».
Они оба смотрели друг на друга. Вдруг мать усмехнулась.
— Что, Леонид, не узнаешь меня? Сильно сдала?
— Нет, не очень, — выдавил из себя отец.
— Оставь, пожалуйста, — с гримасой на лице сказала она. — Слава богу, каждый день смотрюсь в зеркало.
У меня вдруг закружилась голова и поплыло в глазах. Так однажды было в детстве… но лишь на миг… сразу все прояснилось, и я закричал, как с цепи сорвался:
— Ну вот и познакомились! Это надо обмыть! Выпьем бургундского! — и сорвал газету со столика.
Мать сразу встрепенулась, увидев бутылку «Медвежьей крови». Голос ее окреп.
— Это ты принес, Леонид? — гневно обратилась она к отцу.
— Будем считать, что я, — примирительно ответил он, покрывая меня.
— Ты не будешь пить! Ни капли! — крикнула мать мне.
— Это дискриминация! — завопил я в ответ. — Скажи ей, отец.
— Пусть выпьет рюмку, Ира, — мирно попросил Ивакин-старший. — Ни черта с ним не сделается. Он парень крепкий.
— Конечно, мать! — подхватил я. — У нас же событие! Все равно что появление крупной кометы.
Но она меня не слышала. Она терла руки одну о другую, точно выламывала их.
— Я не спрашиваю твоих советов, Леонид. Я сама знаю, что ему можно, а что нельзя. У него болели почки, ты знаешь об этом?
— В семилетнем возрасте! — выкрикнул я.
— Ты можешь пить, если за этим приехал, а ему я не позволяю. Ты знаешь, что его чуть не убили? Но ему урок не впрок. Он когда-нибудь сам погибнет и меня сведет в могилу. — И трет, трет руки.
— Что у тебя с руками, Ира? — заметил отец.
— Отрезать их надо и выкинуть! Жгут страшно… Надоели!
Я воспользовался моментом и быстро разлил вино по фужерам.
— Ну, разбирайте! — крикнул я. — Выпьем за глубокую старину, когда мы все были молоды! Тебе, отец, сколько, собственно говоря?
— Мне сорок три, мог бы знать, — хмуро отвечал он, пристально на меня глядя.
— Эх, старость не радость! Столько пережито, столько пройдено! Ты самый молодой среди нас.
— Что несешь! — резко сказал он. Но я уже не мог остановиться.
— Хорошо детишкам! Ни черта не понимают! Им что разрядка, что холодная война — все едино. Прошлого у них нет. Обмануть их дважды два. А мы, старики, живем памятью и опытом. Так, что ли, мать?
Она заговорила быстро и бессвязно:
— Не знаю я, что ты болтаешь, не понимаю я тебя, не хочу слышать твоей дичи несусветной…
— Тебе бы кляп надо! — круто скрепил отец.
Ну вот он и добился! Откуда ему было знать, что у меня «мальчики кровавые в глазах»? Я ведь только что смеялся, а тут вдруг вскочил на ноги:
— Что ты сказал — повтори!
— Костя! — Это мать.
У отца сузились серые глаза, окрепли скулы; он не шелохнулся.
— Сказал, что много болтаешь. В чем дело?
Я в бешенстве шагнул к нему.
— Рот хочешь мне заткнуть, да? Чем? Молочными коктейлями? Или… или… — задыхался я, — вот этими купюрами? — сунул руку под подушку и вытащил деньги. — Гляди, мать, что он мне дал! Две сотни!
— Не бесись, Константин, — негромко произнес отец.
Но я уже швырнул деньги — десяточки, десяточки, как голубки, полетели по воздуху и рассыпались на полу! — схватил плед и, завернувшись в него, как в тогу, захромал в другую ком-цату мимо отца, мимо матери.
Я завалился в кресло и сквозь прикрытую дверь (сам же захлопнул) услышал потерянное бормотание матери:
— Это большие деньги… надо их подобрать.
— Я сам, — сказал отец. Они замолчали. — Вот возьми ему на расходы.
— Оставь их себе, — ответила мать. — Ты уже не обязан его содержать.
Вот так она ему заявила, она-то, которая считает каждую копейку и ведет домашнюю бухгалтерию в особой тетради.
— Ладно, — сдержанно произнес отец. — Пришлю по почте, раз так. — И вдруг он впервые повысил голос, и в нем, клянусь, была страшная горечь. — Что ты сделала с парнем, Ирина! Он же неврастеником стал, неужели не видишь? Почему ты трясешься над ним, как клушка? Парню девятнадцать. Дай ему волю. Оба вздохнете свободно.
