— Ничего здесь, папа, нет такого, что вам мерещится! — раздраженно выкрикнула Ольга.
— Ты чего в эти дела суешься? — набросилась на мужа появившаяся Анна Петровна. — Сама разберется.
— Разберется! Ты бы разобралась, не отвадь я Чечулина. Уж двадцать пять лет Чечулиншей была бы.
— Ну и что! Он сталевар, и ты всю жизнь сталеваром пробыл.
— Сталевар сталевару рознь. «Суешься!» А ты не суешься? Да что я, не отец своей дочери? Что я, добра ей не желаю?
В эту ночь в доме Пермяковых долго не спали.
Больше всего хлопот доставлял руководству цеха Бурой, работавший на седьмой печи с Чечулиным и Смирновым. Разные были у этих сталеваров характеры, возраст и квалификация, и разными путями стремились они к первенству. Чечулин всегда вел печь в одном темпе, в полном соответствии с графиком, составленным на основе опытной плавки пяти сталеваров. С людьми он был резок и груб, а с печью обходителен и даже нежен. Бурой принимал от него печь в образцовом порядке, а сам сдавал кое-как. Завалку делал небрежно, торопился залить чугун. Процент выполнения у него был самый высокий на печи, а Смирнов после такой завалки мучился, форсировал подачу тепла и нет-нет — слегка поджигал свод. А поджог тормозил работу Чечулина.
Терпел Чечулин долго, а потом рассердился, провел завалку без прогрева, по Бурому, — сразу залил чугун и, записав себе в карточку все проведенные операции, ушел. Бурой еле-еле расплавил эту плавку.
На другой день Бурой и Чечулин серьезно поругались. В спор вмешался Смирнов и тоже выложил Бурому все, что о нем думал.
Пермяков слушал перебранку, не вмешивался, но, когда Бурой сгоряча схватился за лопату, подошел, отбросил лопату в сторону и позвал Смирнова и Чечулина в комнату партбюро. Вскоре туда явился и Бурой — его по просьбе Пермякова освободил на этот день от работы Макаров.
Сталевары расселись в разных углах, не глядя друг на друга. Пермяков занялся какими-то бумажками, лежавшими на столе, потом сунул их в карман, увидев подъехавшую к цеху легковую машину, и увел сталеваров с собой.
«Уж не к директору ли везет?» — подумал Чечулин, когда машина приближалась к заводоуправлению. «Наверное, в горком», — решил Смирнов, едва свернули на главную улицу города. «Ох, как бы не в милицию!» — встревожился Бурой, вспоминая все свои словечки и лопату.
Однако машина благополучно миновала все эти учреждения и остановилась у дома Пермякова.
Никогда Чечулин не переступал порог этого дома и не собирался его переступить. Невзлюбил он своего земляка смолоду за удачливость. Обхаживал он, Чечулин, Анну Петровну (в ту пору просто Нюту) два года, на подарки не скупился, а голодраный Ванька приударил за ней, и в два месяца свадьбу сыграли. Обрадовался, когда Пермяков выехал с женой из поселка, но судьба свела их на этом заводе.
К тому времени чувства к Анне Петровне поутихли, встречал он ее без боли, просто как старую знакомую, а неприязнь к Пермякову росла. Везучим тот был, и догнать его никак не удавалось. А хотелось: пусть Нютка хоть чуток пожалеет.
Пермяков все время шел впереди него. Он работал подручным, а Пермяков — сталеваром. Поравнялся, казалось бы, тоже сталеваром стал. Так у Пермякова процент выше. Сейчас и вовсе не догнать: мастер, да еще шишка — секретарь.
Боялся Чечулин: не согнул бы его теперь Пермяк в бараний рог. Оказывается, нет, вражды не помнит. На хорошую печь поставил и для чего-то даже домой привез — похоже, старую вражду совсем забыть решил.
Анна Петровна не ожидала таких гостей, особенно Чечулина, но не растерялась, распорядилась по-хозяйски. Бурого, который не очистил сапог от снега, выпроводила в коридор, дала веник, Смирнова прямо в столовую направила, Чечулина повела на кухню умыться — увидела: прямо с работы. Предложила мыло, чистое полотенце, сказала с чуть приметной интимностью:
— Наводите чистоту, Кузьма Кондратьич.
Чечулин задержал взгляд на лице Анны Петровны. Кольнуло в сердце. Куда красота делась. Посерела, изморщилась. Родинка над верхней губой, которая когда-то делала лицо таким милым, разрослась, покрылась волосками. Глаза только те же: быстрые, живые, да голос по-прежнему певучий. Стало грустно: и себя почувствовал стариком.
Заскрипели стулья — мужчины расселись за столом.
— Так вот. Собрал я вас по-дружески поговорить о том, что на душе наболело, — сказал Иван Петрович и как бы для вескости этих слов стукнул себя по колену короткопалой пятерней. — В партбюро не дали бы — все время люди ходят. Перво-наперво расскажу я вам одну коротенькую историйку, — начал он издалека. — Хожу я по мартенам три десятка лет, пять лет еще при царском режиме захватил. Был у нас тогда в цехе один сталевар, фамилию его забыл. Помню, что все звали его «тпру».
— Ну? — удивился Смирнов.
— Да не ну, а тпру. «Ну» потом было. А звали так потому, что вне завода он извозом занимался. Наездится на лошадях за день, а в цехе нет-нет да и заснет. Рабочий день длинный был — двенадцать часов. Проснется, увидит, что не то делают, и кричит: «Тпру-у!» С этого и кличка его у нас пошла. Был у него первый подручный, и надоело этому бедолаге ждать, когда его наконец сталеваром поставят. Решил ускорить дело. Один раз скомандовал сталевар руду валить, а сам сел на скамейку и заснул. Кидали ребята руду, кидали, спрашивают первого подручного: «Может, хватит?» Тот сам видит, что хватит, но кричит: «Сказали вали — так вали!» Ходят ребята, руду кидают, а уж из-под шлака бугор показался. Сталевар проснулся, увидел, что гора под самый свод выросла, да как заорет: «Тпру-у!»
— Под самый свод? — недоверчиво спросил Смирнов.
— Вызвал заведующий цехом сталевара и говорит: «Вот что, тпру, давай-ка отсюда! Погоняй!» И выгнал. А на его место знаете кого поставил? Первого подручного, который его подвел.
— Почему так? — возмутился Бурой. Залихватским движением головы он отбросил свисавший до бровей чуб.
— Потому, что при капитализме закон жизни другой был: кто кого. Нагадить товарищу, подсадить его в глазах администрации за грех не считалось. Подсадил — значит, ты умнее.
— Сволочной закон, — огрызнулся Бурой и не заметил улыбок, которыми обменялись Пермяков и Чечулин.
— Верно, очень сволочной, — согласился Иван Петрович. — У нас нет капитализма и законов его нет. Но все порой отрыгнет кто-нибудь старой мастеровщиной. И крепко.
Бурой начал догадываться: по его адресу.
— Что у вас на печи делается? — перешел к делу Пермяков. — Все операции плавки разбиты по баллам. Завалил — столько-то баллов, чугун залил — столько-то. Сто баллов — сто процентов плавки. Вот Бурой, например, завалил шихту скоро, но небрежно, себе баллы забрал, а сменщик его плавит вдвое дольше положенного времени. Это и ему в ущерб, и, самое главное, Родине вред. Другой свод подожжет и перед сменой обязательно печь немного пристудит: опять сменщик мучается.
У Смирнова виновато забегали по сторонам глаза.
— Третий, — Пермяков взглянул на Чечулина, и тот, чувствуя, что речь пойдет о нем, полуотвернулся и с невинным видом почесал щеку, — терпел, терпел за этих двух и бахнул завалку без прогрева. Остальное вы сами знаете: чуть не до драки дошло.
Пермяков достал из кармана листок бумаги, испещренный цифрами, и показал сталеварам, сколько тонн стали недодал каждый по своей вине и по вине сменщика.
У окна вздохнула Анна Петровна, внимательно следившая за беседой. Чечулин невольно оглянулся: почудилось, будто Анна Петровна стоит за его спиной.
— Почему это получается? — назидательно продолжал Пермяков. — Во-первых, политической сознательности у вас мало, во-вторых, дружбы нет. Вот на фронте крепко люди дружат. Все за одного — один за всех. Жизни своей за товарищей не жалеют. А ведь люди те же самые. Завтра, может быть, и вы там будете. Так почему же то, что возможно там, невозможно здесь? Государство отдало вам печь, и работайте на ней дружно.
— А может… — Смирнов осекся.
— Говори, говори, Ваня, — подбодрил его Пермяков.
— Может быть, нам от этих самых баллов отказаться? В общую копилку все складывать и процент всем считать одинаковый, общий от печи. Тогда каждый не о себе будет думать, а о товарищах и о печи.
— Не о баллах, а о тоннах, — уточнил Пермяков.
— Вот именно, — с жаром подхватил Бурой. — А то баллов много, а тонн мало.
— А не влетит? — встревожился осторожный Чечулин. — Ведь это приказ наркома — по баллам распределять.
— Как сказать, — раздумчиво ответил Пермяков. — Пойдет дело хуже — влетит. Но, я думаю, будет лучше. Тогда обойдется. Наркому ведь тоже нужны не баллы, а тонны.
Анна Петровна внесла самовар, стала разливать чай.
Придвинув к себе стакан, Пермяков начал делиться сокровенными мыслями: хочет, чтобы их печь была в цехе ведущей, чтобы на нее остальных равнять можно было. Бывает, такую печь начальство организует. Выберут лучшую печь, дают ей лучшую шихту, оберегают от всяких задержек — словом, создают условия. И что получается? Одна печь впереди идет, а другие за ней подтянуться не могут. Да еще нареканий не оберешься. Если же они на первое место выйдут — сразу все поймут почему: изнутри идет, от дружбы. Какая другим наука будет!
