Иногда в ответ на эти слова Мотя необычно сердито кричал:
— Ты, должно быть, хотела, а не он!
— Нет, Мотя, — и Глуша нарочно рассказывала все подробности того, как приставали к ней ловцы, надеясь возбудить в муже ревность.
Но он, как и всегда, безразлично выслушав ее, говорил, шумно позевывая:
— Обедать, что ли, готовь, — и тут же засыпал.
Глуше завидно было глядеть на подружек, которые жили с мужьями в согласии и довольстве. Почти у всех подружек было уже по ребенку, а у некоторых по двое и даже по трое.
Она плакала, тосковала и, чтобы забыться, неустанно с утра до вечера работала: каждый день мыла полы, по нескольку раз чистила посуду, то и дело перетирала чашки и блюдца в горке, носила воду, подметала двор...
А Мотя ел, пил, спал, шлялся по берегу, говорил о пустяках с ловцами и изредка выезжал на лов.
«Батяша виноват», — горестно думала Глуша.
Максим Егорыч исправно каждый месяц приезжал к дочери и зятю.
Он жил на маяке, где по ночам калил ослепительную лампу, указывая ловцам обратный путь из Каспия. Один раз в месяц Максим Егорыч ездил в район получать деньги и продукты. По дороге из района на маяк он направлял свой утлый куласик в Островок, где и проводил целый день.
Из полученных продуктов он выделял половину дочери и, распив с зятем бутылку водки, отдавал ему и деньги.
Жил он на маяке один, и деньги ему не нужны были.
— Живите, детки, радуйтесь! — говорил Максим Егорыч, похлопывая зятя по плечу.
Выпив, отец быстро хмелел и подолгу тянул смешным баском свою любимую песню:
Эх ты, до-ля, моя до-ля...
Он плакал и безрадостно пел:
До-о-ля, до-олюшка мо-о-я.
Мотя, медленно раскачиваясь, гнусаво подтягивал тестю:
Э-зх, за-а-чем ты, зла-ая до-ля...
Всхлипывая, Максим Егорыч поднимался из-за стола, подходил к дочери, обнимал ее и безутешно плакал, смеялся.
— Живите, детки, — повторял он, — и радуйтесь...
Порой, когда засыпал Мотя, Максим Егорыч посылал Глушу за хромым, но всегда веселым Лешкой-Матросом, у которого была ладная саратовская гармонь с колокольчиками.
Распив с гостем новую бутылку, отец, совсем захмелевший, весело кричал ему:
— Жарь, Лексей, плясовую!
Тот, широко растягивая алые мехи гармоники, сразу ударял во все лады и колокольчики.
Лихо притопывая перед дочкой, отец долго, до изнеможения кружил по горнице и, споткнувшись, падал на пол и засыпал.
А Матрос, дерзко подмигивая Глуше, наигрывал задушевные волжские припевы и, должно быть намекая на то, что когда-то Максим Егорыч обещал выдать ее за него замуж, — тихонько и грустно подпевал:
Эх, вспомни, что было, —
Наверно, забыла...
К вечеру Максим Егорыч уезжал на маяк...
Глуша долго не говорила отцу о своей несчастной, постылой доле, но однажды, когда не было Моти дома, она заплакала и все выложила старику.
— Почему раньше не говорила? — строго спросил он ее.
— Совестно было... А сейчас будто все равно, — закрыв лицо передником, всхлипывала Глуша. — Все одно, батяша, утоплюсь или отравы какой приму.
— Шалишь, дочка! — сердито предупредил Максим Егорыч. — Я поговорю с ним сегодня. Проучу его, судака-дурака!
Когда заявился Мотя, отец заперся с ним в горнице и сурово спросил:
— Ты что же это, Матвей Никанорыч, мою дочь изводишь?
Затаив дыхание, Глуша слушала, как отец нещадно ругал зятя. Найдя в простенке щель, Глуша увидела: маленький ее отец суетливо бегал вокруг огромного Матвея, а тот спокойно сидел на табурете, отец тыкал его то в грудь, то в плечо, свирепо грозился, мотал головой и на какое-то возражение зятя вдруг визгливо вскричал:
— Дурак!
Выхватив из-под полы пиджака прут, он неожиданно жиганул Мотю по спине.
— Батяша! — взвизгнула Глуша.
Не обращая внимания на крик дочери, Максим Егорыч хлестнул зятя еще и еще раз.
— Батяша!
Зять упал в ноги тестю, а тот продолжал хлестать его по спине.
— Прости, Максим Егорыч! — взмолился Матвей. — Постараюсь! Постараюсь, Максим Егорыч!
Глуша бросилась к двери:
— Не надо, батяша! Не надо!
Отец, не пообедав, уехал к себе на маяк...
Через месяц, снова заглянув в Островок, он не пошел к зятю в дом, а вызвал Глушу на берег и спросил ее:
— Ну как, дочка?
Она, потупив глаза, печально ответила:
— Все так же, батяша...
Максим Егорыч поехал к свату, отцу Матвея, — жил он недалеко, в соседнем поселке.
Оба они, выпроводив Глушу из дома, долго говорили с Мотей и, должно быть, секли его, — он несколько дней после того и пил и ел стоя.
Опять через месяц приехал Максим Егорыч к Глуше:
— А теперь как, дочка?
— Все одно, батяша...
После этого не приезжал он в Островок полгода; только изредка передавал дочери приветы через ловцов.
Ловцы говорили Глуше:
— Батька кланяется тебе. Только что-то водку сильно хлещет. Гляди, не опился бы да не помер...
Она ездила на маяк и ни разу не заставала отца трезвым.
Был он всегда пьян, беззвучно плакал и, без конца целуя Глушу, приговаривал:
— Милая ты моя... Хорошая ты моя... Погубил я тебя, старый дурень. Нашел тихоню, Мотьку... Думал, что тихий парень, а стало быть, и жизнь тихая, ладная у вас будет. А вышло ни то ни се. И не штиль, и не штормяк у вас, а чорт-те что получилось!.. Эх, за что же тебе, дочка, такое наказание от господа-бога? Ты же не жила еще как следует и не успела грехов натворить. Это я, старый бес, много грехов имею. За что же тебе наказание такое?
Он поднимал глаза на икону и пьяно, безалаберно кричал:
— За что, господи, такое наказание моей Глушке?!
Шатаясь, он шел к иконе, пытался сорвать ее, но как только приближался к ней, смиренно опускал голову, что-то беззвучно шептал и снова принимался за водку.
Глуша прятала от него бутылки с водкой и к вечеру увозила их с собою...
Но ловцы опять и опять напоминали ей об отце, об его пьянстве. Она все реже и реже ездила к нему на маяк. Эти поездки тяготили ее: отец не мог сказать ей ни одного путного слова, он все так же плакал и только усиливал Глушино горе.
Мотя, избалованный раньше помощью тестя, хотя и ощущал теперь недостаток и в хлебе, и в деньгах, и во многом другом, продолжал, однако, все так же нерадиво относиться к своему хозяйству и не часто выезжал на лов.
Глуша еще больше ушла в заботу по домашности. Она даже, чтобы найти хоть в чем-либо утешение, выполняла мужскую работу: смолила бударку, перекрывала камышом крышу, поправляла забор, сбивала рассохшиеся ставни...
Часто ощущая во многом нехватки, она принуждена была, не дожидаясь, пока надумает Мотя, сама выбивать сети, чтобы иметь рыбу на варево. Но это нисколько не тяготило ее; она эту работу, как и все другое, выполняла охотно, даже ревностно, зная, что это займет у ней время, натрудит ее, — возможно, скорее будут смыкаться ночью веки ее глаз, она быстрее будет засыпать.
Когда бывало она проходила по поселку — высокая и стройная, качая крутыми бедрами, — парни и женатые ловцы завистливо поглядывали на нее.
— Хороша стерлядка! — говорили они. — Да скоро портиться начнет...
Глуше недавно исполнилось двадцать семь лет. Круто изменился характер ее за последние годы: становилась она злой и сварливой, на приставанья ловцов отвечала дерзко. Мотю она колотила, часто сбрасывала ночью с постели на пол, а особо назойливых ловцов изводила неисполняемыми обещаниями: они напрасно и подолгу ожидали ее в прибрежных камышах или под бугром. Иной раз, условившись с надоедливым ловцом о встрече, она шла к его жене и, рассказав об этом, посылала ее вместо себя. Нередко, разговаривая на улице о чем-либо с парнем или женатым ловцом, она нарочно задерживала его, стараясь, чтобы кто-нибудь увидел их, и, зная, что ловца ожидает выговор от жены или невесты, она громко смеялась, развязно хлопала его по плечу...
И кто знает, до чего довела бы ее эта озорная игра, если бы не подоспел Дмитрий Казак.
Парни уже собирались отомстить Глуше за ее проделки, несколько женатых ловцов тоже обещали ее встряхнуть, а некоторые рыбачки, которые подозревали о связи своих мужей с Глушей, хотели особенно крепко разделаться с ней.
В это время и появился Дмитрий.
Однажды по протоку, где были выбиты Глушины сети, мчался он на бударке под парусом.
Глуша сидела на вдвинутой в камыш лодке и задумчиво глядела на тихие, светлые воды камышевой заводи, мысленно разговаривая сама с собою о несносной, никчемной своей доле.
Неожиданно над протоком вскинулась чья-то песня:
