Внизу по асфальту промчался мотоцикл, и звуки мотора долго еще дрожали в воздухе, пока снова не наступила тишина, только где-то на заводском дворе раздавался мелодичный звон, словно кто-то ударял о рельс.
«Борисом надо серьезно заняться, — с тревогой подумал директор о Балашове, — и без помощи комсомола мы здесь не обойдемся…»
Будто по мановению чьей-то руки, в городе зажглись огни.
— Ого, сколько их! — с гордостью окинул взором развернувшуюся панораму Борис Петрович.
Давно ли электростанция стояла полуразрушенной и районы получали ток по очереди, а сейчас море веселых огней заливало город, уходило вдаль, к изгибу реки.
За ним, за этим изгибом, виднелась плотная стена леса. «Через недельку — туда», — с радостью подумал Волин и глубоко вдохнул свежий воздух.
Осенью у Бориса Петровича наступали «охотничьи запои». В ожидании их Волин несколько дней летнего отпуска переносил на осень.
Накануне такого охотничьего выхода, в пятницу, он звонил в районо: «Завтра у меня уроков нет и в школе меня не будет».
В районе уже знали эту слабость Волина и относились к ней терпимо: не может же быть человек без сучка, без задоринки.
После охоты Борис Петрович возвращался в школу помолодевшим и работал с таким напряжением, так увлеченно, будто сбрасывал с плеч добрый десяток лет.
* * *
Давно угомонилась школа, и потухли огни в ее классах, но в окнах кабинетов директора и завуча все еще горит свет.
Яков Яковлевич ворожит за столом над листом расписания. Заболели два учителя, их надо заменить, и завуч бесконечно передвигает полоски бумаги с написанными на них фамилиями учителей — решает, кого призвать на помощь вместо выбывших из строя.
«Сергея Ивановича на пятый урок ставить нельзя, — размышляет Яков Яковлевич, подперев подбородок карандашом, — у него в этот день семинар докладчиков, а вот Анну Васильевну можно попросить… Хотя позвольте, позвольте, у вас ведь, сударыня, свои уроки в девятом классе? Вот уравненьице, скажу я вам!»
Расписание, расписание! Только завуч знает, как много хлопот приносит оно, как нелегко составить его так, чтобы и не отнести на последние часы трудные предметы, и не дробить день учителя, и не перегрузить учащихся.
Ослепительно яркий свет большой лампы падает на исчерканный лист бумаги перед Яковом Яковлевичем, на его неровный пробор, заливает всю комнату.
Сейчас здесь тихо. Только прирученный Фомой Никитичем кот, — рыжий, с царапинами на разбойничьей морде, — блаженно мурлычет, привалившись к валику широкой кушетки.
Тихо. А сколько народа перебывало в этой комнате за день!
Яков Яковлевич утомленно потер лоб. «Не забыть завтра проверить домашние тетради седьмого „Б“… Пора им переходить к более сложным задачам… Потом… Что потом? Ах, да, — пойти на урок Корсунова… Увлекается проверкой заданий, а на объяснение оставляет маловато времени».
Невнятно зазвонил телефон. Яков Яковлевич поднял трубку.
— Засиделся… Да, я кончаю… Скоро приду домой, — и положил трубку на место.
«Как помочь Игорю Афанасьеву? В семье у них дело идет к разрыву между отцом и матерью. Игорь перестал учиться. Вот драку затеял из-за „драгоценного“ своего папаши. Я бы таких, что романами своими рушат семьи!..» — Яков Яковлевич сердито переставил с места на место пресс-папье, с сердцем бросил на стол линейку.
Но мысль увела его дальше, и вдруг, перед глазами возникло потное, измазанное чернилами лицо Толи Плотникова.
«Беда мне с Тобою, — мысленно говорит ему Яков Яковлевич, — ну, зачем ты лазил на крышу? И чем открывал замок чердачной двери?»
«Железкой», — покорно признается Плотников, но в глазах его нет истинного покаяния.
Думы Якова Яковлевича текут неторопливо, но как-то отрывочно, — сказывается усталость.
«Шутка ли, тридцать два года на ниве просвещения, пора и на покой, — цветы разводить буду… пчелками займусь».
Он усмехается. Сам понимает — никуда не уйдет из школы, пока нужен ей, пока может давать свои уроки математики. Не прожить ему без привычного школьного шума, без плотниковых, без балашовых.
В комнату вошел Борис Петрович.
— Дорогой завуч, — говорит он мягко, — не пора ли домой?
— Сейчас, сейчас, вот только в восьмом «Б» заменю — и все.
Борис Петрович подходит к столу.
Завуч решительно сдвигает очки со лба на глаза и озабоченно бубнит:
— Восьмой «Б», восьмой «Б», кого в восьмой «Б»?
— А если Капитолину Игнатьевну? — советует Волин.
— Вполне резонно! — охотно соглашается Яков Яковлевич. — Придется вам, Капитолина Игнатьевна, порадеть для общества, — весело заключает он и встает. — Я готов!
— Тогда поехали домой.
Они вместе выходят в темный коридор, и Борис Петрович зажигает карманный фонарик.
— Тверже шаг, — говорит он, посмеиваясь, и берет под руку Якова Яковлевича.
— Будет тут твердый шаг, когда весь день взаперти, — добродушно бурчит завуч.
Во дворе школы тоже темень.
— Ночь-то, ночь какая! — восхищенно говорит Яков Яковлевич, запрокидывая голову и глядя на небо в редких звездах. — А воздух! Вы чувствуете, от леска-то потянуло? — хитровато спрашивает он.
— Шутки-шутками, Яков Яковлевич, а там физически, понимаете, прямо физически чувствуешь пушкинский стих. Помните:
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса…
— М-м-да! — лукаво усмехается Яков Яковлевич.
Они минуют школьные ворота, идут сквером.
— Что-то нам надо с Корсуновым делать, — после некоторого молчания говорит Борис Петрович, — вчера приходит ко мне и требует «примерно наказать Балашова за хулиганство». Однако, судя по всему, поднял бурю в стакане воды сам наш милейший Вадим Николаевич.
— Что за человек! Ну что за человек! — удивленно восклицает Яков Яковлевич. — Я думаю на него лучше действовать всем миром, коллективно.
— Да, пожалуй, — соглашается Волин и ускоряет шаг, — надо домой поспеть, — сегодня по радио передают «Черевички». Этого, батенька, пропустить никак нельзя.
— А мы и не пропустим, — весело поддерживает Яков Яковлевич и тоже ускоряет шаг.
Во второй половине выходного дня Борис Петрович мастерил с шестилетним внуком Славиком небольшую оранжерею.
У Славика был такой же, как у деда, широкий нос, а коротко подстриженные волосы блестели, словно корка каштана.
Дочь Бориса Петровича, Валя, — артистка драматического театра, высокая стройная брюнетка, с яркими губами, — работала в соседней комнате над ролью.
— Папа, — приоткрыла она дверь на веранду, где, стоя на коленях, дед и внук молотком сбивали на полу планки, — прошу тебя, послушай, так ли я передаю чувство радости? Мама недовольна…
Волин поднялся, стряхнул стружки с колен, весело скомандовал Славику: — Перерыв! — и прошел в комнату Вали; там, сидя у окна, вышивала жена Волина — Екатерина Павловна, худая высокая женщина с тугим узлом пепельных волос на затылке. Наверно оттого, что Екатерина Павловна держалась прямо, выглядела она молодо.
Опустившись в шезлонг, Борис Петрович закурил и приготовился слушать дочь. Славик примостился на скамеечке у его ног.
На парадном раздался звонок. Славик побежал открывать. Через несколько секунд он возвратился и полушопотом сообщил:
— Деда, к тебе… такая, — он попытался объяснить какая, но, не найдя слов, выпалил:
— Беленькая…
— А-а, — догадался Борис Петрович, — это Анна Васильевна, — помните, я вам о ней рассказывал?
Он пошел навстречу гостье.
Анну Васильевну приняли как близкого человека, она почувствовала это с первой минуты. Жена Бориса Петровича стала показывать ей вышивки, Валя рассказывала о своих поисках:
— Понимаете, Анна Васильевна, — блестя жгучими глазами, говорила она, — готовлю роль Рашель в «Вассе Железновой» и хочется, очень хочется вызвать большую симпатию не только к Рашель-революционерке, но и к Рашель-матери. Мучаюсь, ищу, но чувствую — не получается еще!
В дом директора Анна шла робко, мучительно думала по дороге, как будет снова говорить о своих неудачах в девятом классе. Рассказывать об этом Серафиме Михайловне было проще. То, что она застала Волина не одного, — усилило неловкость, — как при всех признаться в своих сомнениях и провалах?
Борис Петрович, прекрасно понимая состояние девушки, старался отдалить главный разговор, дать ей осмотреться, успокоиться, и поэтому весело рассказывал о вещах малозначащих.
— Нет, Анна Васильевна, — поглаживая усы, говорил он, — только истинный рыболов может оценить прелесть голубоватых окуньков, знаете, с этакими зеленоватыми разводами…
Потом он посвятил гостью в план строительства оранжереи.
— Будут у нас свои цинерарии. А ну-ка, садовник, — обратился он к Славику и выжидающе прищурил глаза, — расскажи нам, что это за цветок такой?
