— Я не понимаю тебя, — заметила Елена Викторовна, пальцем стирая с губы выдавленный крем.
— А что ты понимаешь? — злобно перебил Ксенофонт Ксенофонтович. — Ничего ты не понимаешь!
— Чего ты злишься? Противно слушать, — обиделась Елена Викторовна.
— А мне противны такие люди, как ты, которые легко могут предавать. Общественница! Савонарола. Развратили всех… Это все из-за тебя.
— Болван! — отчеканила Елена Викторовна, посмотрела на него с ненавистью и встала, чтобы уйти.
Этого меньше всего желал Ксенофонт Ксенофонтович. Ему хотелось ругаться, грызться, и он поспешил ее остановить градом обидных слов:
— Бездельники! Бюрократы! Паразиты! Ничего не делаете, обжираете рабочих.
— Как ты смеешь! — повернулась к нему Елена Викторовна. — Ты не смеешь! — крикнула она, готовая на него броситься с кулаками.
Только этого и надобно было Ксенофонту Ксенофонтовичу.
— Все равно, — сказал он, на этот раз чересчур спокойно, — как ни старайся, тебя в партию не запишут. — Он знал ее больное место и это произнес особенно четко и уверенно. — Хуже нет, — прибавил он, — когда беспартийные стараются быть ортодоксальней коммунистов. Савонарола!
В это время вошел Миша. Он все слышал из своей комнаты и теперь вошел и поразился.
Маленькая мать стояла, разъяренная, сжимая кулаки, против богатыря-отца.
Несмотря на огромную разницу в росте и весе, они были похожи друг на друга.
«Какие они оба противные!» — подумал про них Миша и сказал с отвращением:
— Как вам не стыдно!
— Пшел в свою комнату! Не вмешивайся не в свое дело, щенок! — брезгливо прикрикнул отец.
— Я тебе покажу, какой я щенок! — крикнул Миша и изо всей силы стукнул кулаком по столу так, что зазвенела мамина чашка с недопитым чаем.
— Он имеет право вмешиваться. Он — комсомолец, а это политическое дело! — кричала мать.
— Вот вы какие!.. Сидите на моей шее, — произнес жалобно Ксенофонт Ксенофонтович и уже у дверей своей комнаты, кивнул злобно в сторону Миши, прибавил: — Правду говорил Евсей, что вот из таких молодчиков готовят фашистов…
Все разошлись по своим комнатам и в течение многих дней избегали друг друга.
Однажды Ксенофонт Ксенофонтович прочел в «Правде» письмо в редакцию за подписью Евсея. Евсей очень убедительно и искренне писал, что до сих пор вся его работа в рядах меньшевистской партии была предательской по отношению к рабочему классу. Он призывал всех товарищей, которые его знают, порвать со II Интернационалом, оплотом капиталистов, и честно работать с советской властью… «Единственная защитница трудящихся… правильно руководимая ленинской партией… Надо отдать весь мозг, все свои силы стране строящегося социализма… Отечество мирового пролетариата».
— Ото плут! — сказал весело по-украински Ксенофонт Ксенофонтович. — Ото мошенник! Ото стервь! — и с газетой в руках вошел в комнату к Елене Викторовне и попросил прощения…
В общем, Миша был доволен своими родителями — ведь могли быть и хуже.
Если Миша еще не знал, какова будет его основная специальность, то зато он твердо был уверен в том, что живопись — это его побочное занятие. Его учитель, художник Яхонтов, был другого мнения. Он говорил Мише:
— Ваше основное занятие — живопись, живопись, живопись, а все остальное чепуха. Вы — талант. Поймите раз и навсегда: вы — талант, а таланты так же редки, как крупные алмазы.
Слышать это, конечно, было приятно Мише. Он любил, когда его хвалили. Но смешно: почему он должен верить художнику Яхонтову?
— Почему? — спрашивал он. — Вот вы говорите — я талант, но почему? Объясните, Аркадий Матвеевич. Талант — это же не мистика.
— А черт его знает почему, — отвечал на это, не задумываясь, Яхонтов. — Мне уже пятьдесят пять лет, — говорил он, — я побывал в Париже и в Италии. Кое-что видел на своем веку, так что верьте мне — вы талант.
— Но почему? — приставал Миша. — Объясните!
— Объяснить я не могу, и этого, вероятно, никто не может. Но у вас такой цвет, что иногда он мне снится. Когда я смотрю ваш пейзаж, ваши картины, я волнуюсь, я сильней дышу. А я видел на своем веку картины не хуже ваших, смею вас в этом уверить, — прибавлял он обиженно. — Раз я говорю, вы талант, значит, это что-нибудь значит. А почему? Черт его знает почему? Я сам не понимаю!
Художник Яхонтов многих вещей не понимал и в этом охотно признавался. Он смотрел на мир теми же глазами, которыми смотрели и тысячу лет тому назад, и мало над чем задумывался. Он, например, до сих пор не мог понять, как это человек произошел от обезьяны. Миша ему неоднократно объяснял происхождение человека.
— Так-то так, — неохотно соглашался Аркадий Матвеевич. (Разговор обыкновенно происходил во время работы. Мишины мольберт и холсты хранились в мастерской у Яхонтова. Мишина комната выходила окнами в сад, и там было темно для живописи.) — Так-то так, — неохотно соглашался Аркадий Матвеевич, осторожно мешая кистью белила, — но скажите, если обезьяны превратились в людей, так почему они вот сейчас не превращаются? Почему мы этого не замечаем?
Он любил пофилософствовать во время работы.
Миша ему рассказывал подробно все, что знал о происхождении человека. Он ему говорил о скелетах человекообразных обезьян. Он указывал на червеобразный отросток слепой кишки, зубы мудрости, остатки волосяного покрова и многое другое, что человек получил от своих далеких предков.
— Так-то так, — неохотно соглашался художник Яхонтов и неожиданно делал физиономию: мол, меня не проведешь, и хитрым старческим голосом напевал: «Все туманно… Как все туманно!»
Обыкновенно этот разговор заканчивался любимой репликой Аркадия Матвеевича:
— Все правильно, но об этом лучше умолчим, как писал Пушкин, и в конце поставим «вале».
И что в данном случае надо понимать под словом «вале» — знал один художник Яхонтов.
Между тем Аркадий Матвеевич и сам, как никто, был чрезвычайно похож на облезлую обезьяну. Тяжелый подбородок, узкие жалобные губы и длинные волосатые руки. Он никогда спокойно не стоял на месте, а когда разговаривал, то все время махал руками, будто отгонял мух, и собеседника обыкновенно припирал к стенке.
Густоволосатый Яхонтов был добросовестный художник. У него все было на месте. Есть такие и литераторы, у которых все правильно — и эпитеты, и прилагательные, и завязка, и развязка, и идейка современная — все правильно, но вот чего-то не хватает, и читать скучно. Неинтересно. И если прочтешь, то забудешь. Приблизительно так обстояло и с картинами художника Яхонтова. И рисунок четкий, и все пропорции соблюдены, и перспектива есть, но вот чего-то не хватает. У такой картины долго не постоишь.
Аркадий Матвеевич и сам был о себе такого же мнения.
— Я художник-середняк, — говорил он Мише про себя. — И такие нужны.
В самом деле, и такие нужны. Аркадий Матвеевич, действительно, побывал и в Париже, и в Италии, и сейчас мог бы вполне соревноваться со многими художниками-середнячками в Москве, но он этого не желал.
— Тут спокойней, и мастерская есть, — рассуждал он. — Лучше быть средним художником здесь, чем в Москве. Там середняков и без меня хватает, а посмертную выставку мне и так устроят. Верно, Миша?
Художник Яхонтов жил холостяком. Каждую весну, когда Аркадий Матвеевич ходил с Мишей на пейзажи, он всегда ему рассказывал одну и ту же историю: как в молодости он любил одну девушку, а она его не любила.
Последние годы Яхонтов большей частью писал юбилейные картины. Их охотно покупали клубы за недорогую цену. Картины свои он всегда подписывал: «А. М. Яхонтов».
Миша никогда не подписывал своих работ. Он говорил:
— Надо так работать, чтобы и без подписи все знали, что это твои картины.
Аркадий Матвеевич по своей собственной инициативе устроил у себя в мастерской выставку Мишиных картин. Почти никто не пришел. Пришли только Елена Викторовна с двумя своими знакомыми, и то им было очень некогда и они спешили.
Разговоры с Яхонтовым на тему о происхождении человека натолкнули Мишу на мысль изобразить это в красках. Гиббон, оранг, шимпанзе, горилла и человек стояли, взявшись под ручку, семейным портретом и одинаково лукаво улыбались. Внизу углем Миша нарисовал их скелеты. Эту картину он шутя нарисовал специально для Аркадия Матвеевича. И как ни протестовал Миша, Яхонтов настоял, чтобы эта картина участвовала на выставке.
«Портрет шизофреника», «Взятие Бастилии», «Красноармейские части вошли в город», «Последняя атака». Это были все картины. Затем шли пейзажи, акварель. Дул ветер, лил дождь, проглядывало сквозь тучи солнце, с крыш сбрасывали снег, мычала корова. Потом еще наброски и рисунки. Серия рисунков — герои «Войны и мира» Льва Толстого в нашу эпоху.
