— Дзенькуе, — прошептал он, опуская глаза.
— Ладно, мальчик. Читай, учись. Ты, Даник, далеко пойдешь…
— Мамуся! — послышался звонкий детский голосок. — А я иду опять!
В комнату, должно быть из кухни, вбежал малыш с длинными, как у девочки, светлыми волосами.
— Ну, сынок, поздоровайся, — с улыбкой сказала ему пани Марья.
Малыш посмотрел на Даника, улыбнулся и молодецки протянул руку.
— Честь! — сказал он. — Меня зовут Адась.
— А меня Даник.
— Даник? Мамуся, такое бывает имя?
— Бывает, сынок. Ну, иди к бабушке. Ты нам мешаешь. Будь хорошим мальчиком. Ладно?
— Ладно. Я только мамусю поцелую. Вот так! Теперь один глазик, а теперь другой. Вот так! И побегу, а то, как татусь поймает меня здесь, будет сердиться, что тебе надоедаю.
Когда Адась убежал на кухню, пани Марья помолчала, потом, поглядев на Даника, улыбнулась.
— Хороший у меня сын? — спросила она. Даник кивнул головой, и пани Марья опять улыбнулась. — А Вандзю мою знаешь? Она тоже хорошая. Я хочу, чтобы они выросли умными, добрыми, благородными людьми. Потому что дурных, Даник, и так слишком много.
Она помолчала.
— Ну что ж? — спросила пани Марья. — Ты, видно, любишь меня, вашу керовничиху? Не красней — я знаю, что вы меня так называете. Ты пришел, и я очень рада. Ну, а почему остальные не пришли? Почему ты всех не привел?
— Они здесь… в сенях… и на дворе…
— На дворе! Ах, пострел, и ты молчишь?! Позови их!
Даник вышел в сени, позвал. И вот они, четвероклассники, посыпались в дверь, как картошка из развязанного мешка.
— День добрый! День добрый! День добрый!.. — в пять, десять, двадцать голосов…
— Ах вы разбойники! Ну что ж вы там стояли? А выросли-то как, ай-яй!..
Девочки окружили постель учительницы. Эх, подлизы! Теперь так «проше пани, проше пани», а сначала?.. Даник оказался в их толпе — мальчики, конечно, держались подальше — и только крепче прижимал рукой книжку. Лучше всего сразу же спрятать ее в сумку…
И тут случилось то, чего никто не ожидал. Распахнулась дверь из сеней, и на пороге появился сам пан керовник.
— День добрый! День добрый!.. — залепетали дети и испуганно затихли.
— День добрый, дети. Жена, как ты себя чувствуешь? Не утомили они тебя?
— Да что ты, Стась! Я не устала… Наоборот, отдохнула. Ты только погляди…
— Я все прекрасно понимаю. Однако утомляться тебе, дорогая, ни в коем случае нельзя. А воздух какой!.. — поморщился он.
Он стоял посреди комнаты в пальто и сквозь очки смотрел то на жену, то на ребят. Дети — по всему было видно — охотно оказались бы сейчас за дверью.
— Отгадай, Стась, кто из них первым пришел? Не отгадаешь. Вот он, Малец.
Керовник взглянул на Даника.
— Что ж, — сказал он, — Данель Малец хороший ученик. Надо только, чтобы он лучше вел себя, не выдумывал разных глупостей с баранками. Понял?
В ответ на это Даник еще ниже опустил голову. Как хорошо, что он успел спрятать свою книжку! Как хорошо, что пан керовник не пришел раньше! Видно, правду говорили девчонки, что пани Марья его не любит. Ну, а за что его любить?
Не один Даник — все дети как будто только и ждали сигнала, чтоб пуститься наутек. И сигнал был дан.
— Так, дети, — сказал керовник. — Я вам тоже очень благодарен за визит, однако…
Он не закончил, надеясь, что они и так поймут. И они поняли.
— До видзэня! До видзэня!.. — обрадованно зазвенели голоса, и дети снова, как картошка из мешка, высыпали во двор.
Рябенький Янка Цивунок, которого за вздернутый нос прозвали Пятачком, стоит у стола, спиной к окну, и, как заведенный, барабанит вызубренный урок по истории Польши.
Мартовское солнце светит Янке в затылок, и Даник смотрит на уши Пятачка, круглые и оттопыренные, которые просвечивают, точно они из розовой бумаги.
— …Когда турки напали на Австрию, — говорит Янка, — австрийский цесаж попросил польского круля[13] Яна Третьего Собеского: «Приди и выручи нашу Австрию». Храбрый круль Ян Третий Собеский собрал свое героическое войско и двенадцатого сентября тысяча шестьсот восемьдесят третьего года под Веной, столицей Австрии…
— Досць! Досць, матолэк![14] — перебивает его панна Рузя. «Девка в разуме» не стоит возле печки, а ходит по классу, заложив руки назад. — Что я тебе говорила? Не тарахти, как попугай, а говори своими словами. Ну!
— Храбрый круль Ян Третий Собеский собрал свое героическое войско и двенадцатого сентября…
— Матка боска! — еще раз останавливает его панна Рузя. — Ну собрал, ну пришел, ну разбил!.. Конь ты божий! Да говори ты, наконец, своими словами!
Янка молчит, только уши его краснеют еще больше. Кажется, поднеси спичку — вспыхнет.
— Дальше! — приказывает ему панна Рузя. — Рассказывай! Понравилось это австрийскому цесажу?
— Австрийскому цесажу это не понравилось, — говорит Янка уже своими словами. Потом мальчик вдруг сбивается с польского языка на белорусский: — И тады ён… тады ён…
— Досць! — опять перебивает его учительница. — «И тады ён… тады»!.. — передразнивает она. — Что за «тады» и что за «ён», прохвост? Что он сделал, встречая Яна Собеского, и что сделал Ян Собеский? По-польски говори!
Янка молчит. Он опустил голову и, кажется, совсем онемел. Ну хоть бы глаза поднял! Тогда он увидел бы, как Даник Малец, стараясь, чтоб не заметила учительница, показывает ему, что сделал Ян Собеский. Раз, второй раз, третий раз… И вот наконец Пятачок глянул исподлобья на класс и понял.
— Тогда круль Ян Собеский, — начал он, — подкрутил свой ус…
Класс грохнул смехом.
— Ти-ше! — старалась перекричать ребят панни Рузя. А потом, когда ученики затихли, она, посмотрев на Янку, сказала: — Садись, матолэк! Не буду я тут с тобой надрывать себе легкие. Кто ответит?
Поднялось несколько рук. Особенно одна из них, со второй парты, старалась вытянуться дальше всех — чуть не к самому лицу учительницы.
— Бендзинский, — сказала панна Рузя.
Чесик опустил свою длинную руку, встал и бойко затараторил:
— Когда наш храбрый круль Ян Третий Собеский разбил турок под Веной, он въезжал в Вену во главе своих непобедимых гусаров. Австрийскому цесажу не понравилось, что это не он, а наш круль Ян Третий Собеский победил турок, и он не хотел снять шляпу перед нашим крулем. Ян Третий Собеский поднял руку, чтоб подкрутить свой ус, а австрияк подумал, что он поднимает руку к шляпе, и тогда он и сам схватился за свою шляпу. А потом…
— Довольно, Бендзинский, садись! — улыбнулась учительница.
Она присела к столу и вынула из черной сумочки свой толстый блокнот. Даже не привставая, Даник с первой парты видел, как она открыла страничку на букву В и написала большое пять. Потом открыла страничку на букву Ц, подумала немного и поставила такое же большое три с минусом.
— Ну, кто следующий? — спросила она, глядя на класс.
Но тут в дверь учительской кто-то постучал.
— Можно? — послышался знакомый голос.
Класс вскочил, но не застыл, как обычно, в молчаливом приветствии, а загудел в тридцать шесть голосов. «Ааа! Ооо!» — слышалось в этом неудержимом радостном гуле.
— Ти-ше! — перекричала их панна Рузя. — Садитесь! День добрый, пани Марья! Прошу войти.
«Керовничиха» — в теплом пальто и меховой шапочке, плотно завязанной под подбородком, — стояла у дверей и улыбалась. Такая бледная еще, с запавшими глазами.
— Я только взгляну на них разочек. Можно, панна Рузя?
И вот, подойдя к столу, где так привыкли видеть ее четвероклассники, пани Марья постояла молча, опустив глаза, а потом посмотрела на класс и грустно улыбнулась.
— Дети… — сказала она, и голос ее задрожал. — Милые дети, я очень рада, что вы меня помните. Я так хотела бы ответить вам любовью на любовь… Теперь же, сразу, но… Ну что ж, мне, видно, не удастся вернуться в школу до самой весны…
Класс снова загудел, и снова панна Рузя перекричала его, утихомирила.
— Я утешаю себя тем… — начала пани Марья, но голос ее опять дрогнул. — Да что там: в мае увидимся. — Она улыбнулась. — Желаю вам успехов, дети! Будьте здоровы!
«Керовничиха» медленным шагом прошла в учительскую.
Панна Рузя вышла проводить ее на улицу, а дети кинулись к окнам. Не зная, что бы им сделать, чтобы пани Марья их поняла, они кричали в окна и махали руками.
А Даник — так он забрался коленями на подоконник и, как в тот запомнившийся на всю жизнь день, когда на тротуаре перед школой голосила женщина, взялся рукой за раму форточки. Вот-вот, кажется, крикнет. Но у него перехватило горло.
Пани Марья поднялась на пригорок перед школой, оглянулась, помахала рукой и пошла. На середине площади оглянулась еще раз, еще раз помахала. Даник вздрогнул, хотя и сам, кажется, этого не заметил. Мальчику показалось, что помахала она одному ему, в последний раз и — навсегда…
