Юрий Рытхэу - Метательница гарпуна

Стадо Гатле быстро сократилось более чем наполовину. Ставшие лишними пастухи ушли в другие стойбища, подались в колхозы и совхозы. Рядом с Гатле осталась ничтожная кучка преданных ему людей, которые, однако, не были усердны в оленеводстве, теряли оленей, уменьшая и без того оскудевшее стадо, когда-то топтавшее Верхнюю тундру так, что след его оставался на многие годы.

Гатле сразу превратился в старика. Бесконечно брюзжал или долгими ночами шептался со своими старшими женами. Стал придирчив и жаден, запретил домашним шить новую одежду. Все лучшее, в том числе и шкуры, он выменивал на спирт и напивался до такого состояния, что ему начинали мерещиться большевики на огненных драконах, угоняющие последних его оленей. Гатле то бросался за ними с обнаженным ножом, то прятался от них в пологе, то убегал в тундру. Глазами затравленного зверя обшаривал углы прокопченного чоттагина, пугался каждого звука, тихо всхлипывал.

С похмелья долго валялся в пологе, пил олений бульон и пытался овладеть то одной, то другой женой. Но и разнообразие не возбуждало его. Мужская сила ушла, словно просочилась в сухой песок. От былого владыки Верхней тундры остался жалкий, сморщенный символ, вызывающий лишь чувство презрения.

Даже путники перестали заворачивать в стойбище Гатле. Он оказался отверженным. От него отвернулись не только те, кто тянулся к новой жизни, но и вчерашние единомышленники, втайне враждовавшие с Советской властью: их пугали громкие разглагольствования Гатле о том, что надо перестрелять всех русских в тундре и на побережье.

Но однажды случай все же привел к нему гостя. Пурга бушевала по долине, намело много снегу, и одинокому путнику пришлось повернуть свою собачью упряжку к Гатле. Повинуясь закону тундрового гостеприимства, Гатле принял его, как родственника, велел крепко привязать собак и накормить их досыта, чтобы не сорвались с привязи.

Приезжий был приморским чукчей, заготовителем пушнины.

У него имелся запас спирта. Вечером крепко выпили, и гость повел речь о великих переменах:

— На побережье появились дома, в которых учат детей грамоте. Вместо шаманов больных лечат белые люди. Совсем белые! Даже одежду они предпочитают носить только белую, словно охотники на пушного зверя… И еще по всему побережью строятся новые стойбища, называемые культбазами. В них собирают взрослых и детей, чтобы учить новой жизни. Учат всему, даже как чистить зубы!

Нутэнэу представила себе диковинную картинку: лежит человек с разинутым ртом, а другой сидит на нем и большим шершавым рогом вычищает зубы, полирует их куском оленьей замши.

— Однако не это главное, — продолжал гость. — Иное страшит людей: стали преследовать тех, у кого много жен. Насильно разлучают.

— Да разве можно так? — с недоверием переспросил Гатле.

— И-и, — пропел гость. — Милютэгина знаешь? С одной женой оставили, а остальных передали в колхоз.

— В колхоз?

— А куда еще? Всех теперь в колхозы собирают.

— Ну хоть спрашивают, какую жену оставлять? — с затаенной надеждой спросил Гатле.

— Нет, — отрезал приезжий. — Решают все сами. Закон такой — у человека может быть только одна жена, если даже он может прокормить десятерых.

Трещал в чоттагине костер, освещая колеблющимся пламенем большую седую голову Гатле, поникшую, как у раненой птицы. Хищное тонкое лицо гостя плотоядно скалилось, словно он наслаждался смятением, охватившим хозяина.

Приезжий все ронял слова:

— Скоро и до тебя доберутся. Даль теперь уж не спасет: появились железные нарты, любое препятствие запросто перелетают

— Я видел их, — кивнул Гатле, — сильно гудят в небе.

— То самолеты, — уточнил гость. — А тебе говорят о нартах. Двигатель у них, как у самолета, а называются аэросанями. От них не убежать. Милютэгин со своими женами хотел убежать, так мигом догнали…

Погода утихла, и гость ускакал на хорошо отдохнувшей упряжке, оставив Гатле со смятенными мыслями. После этого еще два пастуха покинули его, отбили своих оленей и укочевали поближе к совхозу.

Стадо стало совсем крохотным и все продолжало таять: то пастухи теряли животных во время пурги, то тайно закалывали оленя и мясо делили между собой. А когда хозяин открывал это и накидывался на виновных с ругательствами, те дерзили, грозили оставить его в одиночестве. Гатле умолкал. И не от страха, а оттого, что раньше ему никогда не доводилось слышать такого

Нутэнэу родила девочку. Узнав об этом, Гатле протянул равнодушно:

— А говорили, что больше я не могу делать детей…

Он раскалил в огне костра маленькое личное клеймо, приложил на мгновение к нежной щечке новорожденной и, не обращая внимания на ее плач, растер на месте вздувшегося пузыря щепотку пепла.

После этого Гатле больше не вспоминал о своей дочери. Даже когда настало время дать имя новорожденной, он отмахнулся досадливо, — все равно, мол, она достанется большевикам.

Нутэнэу сама выбрала имя для дочери: назвала ее Тэгрынэ. В память о покинутом побережье, где пищу добывают гарпуном в открытом море

Рождение дочери вернуло Нутэнэу к жизни. Она вдруг открыла, какая эго радость, когда у тебя на руках другая трепетная жизнь, нуждающаяся в твоей заботе, в твоем покровительстве. Нутэнэу нянчила дочку, пела ей сочиняемые самой колыбельные песни, не подозревая, что и над дочерью и над нею самой собираются черные тучи

У Гатле уже не было сил делать далекие перекочевки. Он кружил на одном месте, выбирая остатки пастбищ. В стойбище стали наезжать представители новой власти. Считали, сколько людей кочует вместе с Гатле, предлагали избрать Совет, грозились забрать детей в школу. Даже доктор приехал и силой попытался раздеть больного старика Рультына, который все же вышел победителем в поединке с доктором — достойно удалился в тундру, сгибаясь на ходу от кашля и кровью сплевывая на белый снег. Доктора очень интересовали маленькие дети и беременные женщины, и это вызвало в стойбище такое неудовольствие, что ему пришлось поспешить с отъездом.

Не успели оправиться от визита доктора, как явился другой русский, подозрительно хорошо говоривший по-чукотски. Был он не в меру любопытен и говорлив. Кивнув в сторону ребенка, которого кормила Нутэнэу, спросил у Гатле:

— Внучка твоя?

— Дочка, — ответил Гатле.

— Дочка?! — удивился русский и обратился к Нутэнэу: — Нравится тебе жить со стариком?

Нутэнэу поразилась необыкновенному вопросу. Но ей не было страшно разговаривать с русским — в далекой молодости, хотя с той поры минуло всего года два-три, она училась у беловолосого русского учителя Ивана Максимова, который так хорошо рассказывал о героях революции, о буденновских всадниках, о первых ревкомовцах, поднявших красный флаг в уездном центре Чукотки Анадыре

— Коо, — неопределенно ответила Нутэнэу, и от ее голоса на Гатле вдруг повеяло холодом.

С отъездом этого русского Гатле еще больше сгорбился, перестал интересоваться своим стадом и все думал: почему его попрекают четырьмя женами, разве они голодают? Конечно, он уже не такой сильный, чтобы каждую ночь согревать их тела, но что поделаешь… Жизнь уже идет вниз, катится под гору, и, как ни тормози, вечная остановка ждет тебя у подножия.

Неужто начнут отбирать жен и его не спросят, с какой из них он желает остаться? Возьмут, и все… А если оставят с Нутэнэу? Ведь она даже плохо говорит по-чукотски. Молодая эскимоска так и не стала близким ему человеком. Еще в первые дни ее жизни в стойбище, когда Гатле был достаточно силен, чтобы проводить подряд несколько ночей в пологе новой жены, он почувствовал, что Нутэнэу ожидала чего-то другого. Правда, своего разочарования она не выказывала, но Гатле много пожил и хорошо разбирается в затаенных женских чувствах.

Интуиция не обманула его. Нутэнэу действительно давно разобралась в первоначальных своих заблуждениях, навеянных науканскими старушками. Сказка есть сказка. Она всегда отличается от реальности бытия. Молодая женщина только внешне смирилась со своей долей, а душой ждала каких-то перемен, и в грезах о будущей жизни почему-то вспоминались рассказы Ивана Максимова.

Перемена пришла неожиданно, страшная и обидная. До этого Гатле несколько дней предавался пьянству. Кто-то из пастухов привез ему много дурной веселящей воды. Кисловатым запахом пропиталась вся яранга, все оленьи шкуры, и Нутэнэу старалась поменьше бывать дома, чтобы уберечь от зловонного воздуха чистое дыхание Тэгрынэ.

— Уходите! — сказал Гатле. Эти слова были обращены к Нутэнэу и средней жене Эленеу, больной, полуослепшей женщине. — Уходите! Вы мне больше не жены. У меня нет надобности в вас.

«Нет надобности» — эти беспощадные слова, брошенные женщине, всегда имели страшную силу. Услышав такое, женщина должна была оставить ярангу мужа, искать себе другое пристанище. Без споров, без сопротивления.