— Пусть там работает Атабай, — сквозь зубы процедил Човдуров. — Чего вы еще от меня хотите?..
— Новую скважину закладывать! — торжествующе крикнул Сулейманов. — Новые станки посылать!
— Что вы, как… привязанный конь, бегаете вокруг столба! — с ненавистью сказал Човдуров геологу.
Их взгляды скрестились, они, казалось, обожгли друг друга горячим дыханием. Човдуров уперся руками в край стола, чтобы сдержать дрожь, и прикусил губу, чтобы не скрипели зубы. Наконец сказалось умение Сулейманова не терять голову. Он отошел от стола и проговорил:
— Людей не слышите, дорогой Човдуров.
— Людей? — переспросил Аннатувак. — Найдите людей, чтобы ехали в Сазаклы! Говорят так: «Отца, мать, семью надо зарезать и тогда ехать на каторгу. Вот какое это место…»
— Ваш родной отец поедет, — спокойно проговорил Сулейманов. — Хотите, сейчас вызовем — спросим?
— Нет, не надо, — махнул рукой Аннатувак Човдуров.
— Вы людей не найдете — мы найдем!
С этими словами геолог неторопливо направился к двери и распахнул ее. Словно ожидая этой минуты, даже с некоторой, конечно неосознанной, театральностью, в кабинет вошел рослый мужчина в шапке-ушанке, нахлобученной по самые брови, в рабочей спецовке и кирзовых сапогах. Его суровое лицо здесь было всем хорошо знакомо — редкие, но глубокие морщины, грубо очерченный рот, хрящеватый нос, острые кончики седых усов… Даже тот, кто не знал этого человека, с первого взгляда догадался бы, что это отец молодого Човдурова, уважаемый в Небит-Даге буровой мастер Таган.
— Отец, зачем ты пришел сюда? — спросил Аннатувак и свирепо проводил взглядом Сулейманова, который, призвав мастера, молча направился к своему креслу.
Таган Човдуров в эту минуту пожимал руку своему другу мастеру Атабаю. Немного удивившись вопросу, он ответил шуткой:
— Испытать счастье…
— Что это значит?..
Чем больше металла слышалось в раздраженном голосе сына, тем неторопливее отвечал отец.
— Если готовите поход за нефтью в пустыню, я одобряю, — с улыбкой протянул ему через стол свою широкую ладонь.
— Жить надоело? — едко спросил Аннатувак.
— А я не верю, что говорят «барса-гелмез», — весело, даже легкомысленно ответил мастер. — Я знаю, что пойдем и вернемся — с победой, с нефтью…
— Жить надоело, — повторил, как бы подтверждая свою мысль, молодой Човдуров.
Как ни горько было слушать такие грубые слова от сына, мастер постарался ответить хладнокровно, с шутливой торжественностью:
— Нет, парень, жить не надоело. Я хочу поработать в пустыне на пользу родине и, как учил академик Павлов, укрепить там свое старое тело, продлить себе жизнь.
Аннатувак не сводил тяжелого, неподвижного взгляда с отца. Если бы не посторонние люди, какие бы слова сказал он этому старику, предавшему сына ради сомнительных почестей и тщеславия. С той минуты, как отец показался на пороге кабинета, Аннатувак Човдуров знал, что это Сулейманов заранее подготовил, и поэтому все, что говорил сейчас Аннатувак отцу, предназначалось геологу, все ядовитые стрелы летели в его сердце.
— Начальник конторы — я, а не товарищ Сулейманов, — тихо произнес Аннатувак. — Ты забыл об этом, Човдуров! Такое дело, если бы оно и состоялось, я не мог бы доверить тебе. Тут требуется человек теоретически грамотный, надежный…
— Ай, парень, что это значит… — с трудом проговорил Таган, и кончики его усов задрожали, — до сих пор, кажется двадцать пять лет, я считался одним из надежных людей в Небит-Даге. В чем провинился?
— Тебе дурь в голову лезет. Шагаешь как слепой, не зная пути…
Поняв, что от сына не дождаться ничего, кроме оскорблений, мастер повернулся ко всем, кто слушал их скандальный разговор:
— Товарищи начальники, как же это так получается?
И тут парторг Аман Атабаев, терпеливо молчавший все время, не выдержал, переполнилась чаша его терпения.
— Таган-ага, — сказал он, — мой друг и ваш сын своей нетерпимостью ставит крест не на вашем авторитете, а на своем собственном. Может быть, он и прав в своих предложениях — это другой вопрос, я его не касаюсь. Жизнь покажет, кто тут прав. Но с вами он разговаривает не по-туркменски. Нехорошо! Все находящиеся тут, в том числе и я, не только буровую вышку в Сазаклы, но и жизнь свою готовы вам доверить.
И он пожал руку мастеру.
Ласковое слово парторга взволновало старика еще больше, чем оскорбительная выходка сына. Таган Човдуров дрожал от гнева, но, стесняясь людей, старался себя сдержать, давал себе время успокоиться. Все же голос его изменился.
— Ай, парень, как же это так?.. — повторял он. — Чужие люди доверяют, а ты сомневаешься в своем отце? Так ли я воспитывал тебя? Как же это получается?..
Все видели, как менялось смуглое лицо Аннатувака. Буря за окнами затихла, а здесь разгоралась все сильнее. Темным румянцем гнева залилось лицо Аннатувака, краска достигла самых ушей. Вдруг он поднял голову и щелкнул пальцем о стол.
— Бросьте демагогию! — крикнул он, снова обернувшись к Сулейманову. — Кому нужна ваша нефть с глубины четырех тысяч метров и за сто километров бездорожья! Сколько будет стоить государству тонна такой нефти!..
— Согласен!.. — не дал ему говорить Сулейманов и даже подскочил в кресле. — Тут экономисты будут считать. Согласен! Но вы-то, еще не считая, тянете туда, где легче, вот в чем корень!
— А вы хотите повторить историю с Боядагом! — раздался пронзительный возглас Тихомирова. — Ухлопаете без пользы десятки миллионов, тогда заодно и за старые затеи с вас спросят! Что тогда скажете?..
— Скажу, что «беда между глазом и бровью сидит», — со злой усмешкой возразил геолог. — Для сомнений всегда найдется тысяча аргументов, придет на помощь и логика… Однако двигает жизнь не сомнение, а воля. Нам пора расширять фронт нефтедобычи, и мы пойдем в Сазаклы, еще и дальше в пустыню пойдем. В самую глубину Каракумов! Каркайте больше: «Трудности! Трудности!» Что же, сложить руки? Умыть руки? Бояться?
— Кто здесь боится? — угрожающе спросил Човдуров.
— Вы боитесь!
Впоследствии Аман Атабаев справедливо заметил Сулейманову, что этих слов не надо было говорить. И не только потому, что Аннатувак — человек честный и мужественный. Начальник конторы вскочил и, точно лезвием бритвы, резанул ребром ладони вдоль шеи, где с левой стороны — все это знали — бугрился у него кривой рубец от раны.
— Кто трус?.. Я трус? Что, эта дырка у меня от ослиного копыта? Что, я ради красивых глаз получил свои ленточки? Кто дошел до Берлина? Кто на стене рейхстага на месте фашистской свастики написал: «Аннатувак Човдуров, сын Каракумов»?..
Бледный, с искаженным лицом, ни на кого больше не глядя, Аннатувак прошагал по комнате, кулаком растворил дверь, вышел в приемную и захлопнул дверь за собой.
Все молчали.
— Ай, парень, как же это так… — проговорил совсем расстроенный Таган.
А председатель колхоза Ягшим, пристально смотревший на Човдурова, пока он шел мимо, подумал: «Ай, какой злой человек! Как бы вода в колодце, который он выроет, не оказалась горькой…»
— Что же ты задумалась — делай ход!
— Я не знаю, проводить ли эту шашку в «дамки»… Видишь, это так просто! Ты можешь обидеться.
— Если я проиграю одну из трех, не обижусь…
— А подряд две партии?
— Ну ходи же, Ольга!
Она провела в «дамки» свою шашку и тотчас отметила с улыбкой:
— В техникуме ты играл лучше.
— А ты была красивее в техникуме!
Она засмеялась. Его угрюмый вид ясно говорил, что это неправда, что в глазах Нурджана она никогда не была так хороша, как сейчас, в красном уголке, где они играли в шашки на подоконнике в ожидании начала разнарядки.
— Теперь я играю в шахматы, — хмуро сказал Нурджан. — Меня научил мой старший брат Аман. Это куда интереснее.
— А меня научишь?
— Это не для женщин. Ну, делай же ход!
В открытое окно была видна в облаках пыли промысловая земля. Тонкие побеги молоденького лоха заглядывали в окно и иногда цеплялись за золотистые волосы Ольги. В комнате слышались веселые голоса, смех, стук бильярдных шаров. Вдоль наружной стены за окном, усевшись поудобнее, курили в ожидании разнарядки мастера и операторы, дым от их папирос скользил в окно. Ольга отмахивалась от него защитными очками, с которыми сегодня не расставалась. С привычной добросовестностью она углубилась в игру, а Нурджан, совсем забыв о шашках, любовался пшеничными косами, венцом уложенными на маленькой головке.
Нет, она и вполовину не была так хороша в техникуме! На мгновение ему представились все четыре корпуса общежитий и дворик с выставленной для лекций фонтанной арматурой, похожей на памятник во славу науки, и распахнутые решетчатые ворота, открытые на улицу, — там, у ворот, он когда-то впервые заговорил с этой русской девушкой.
