— Положи еще рублик — важную вещь скажу.
Параев поколебался. Но любопытство взяло верх. Порылся в карманах, вытащил деньги, отдал.
— А больше всего, золотой, — проговорила цыганка, — берегись дамы бубновой.
Вскоре после этого гадания и появилась на ферме Нютка. Глянул Параев — вот она, бубновая дама.
Стало в Нютке Параева раздражать все. И как ходит, и как говорит. Даже веснушки на лице Нютки и те не давали покоя Егору Тимофеевичу.
На ферме Параев давно. Пережил не одного председателя. И хотя похвастать-то ферме нечем, разве что Василисой Прекрасной, да и то эта история давно уже в прошлом, но сложилось так, что прослыл Параев на своем посту человеком незаменимым. А почему — и ответить трудно. Просто к нему привыкли.
Чуть что — Егор Тимофеевич грозился оставить ферму. И его всегда уговаривали того не делать. А почему уговаривали — опять непонятно.
И вот стала на пути у Параева Нютка.
Принялся Параев строить против Сказкиной разные козни. Стал по углам нашептывать дояркам недобрые слова против Нютки. Хотел Егор Тимофеевич, чтобы она ушла с фермы. И вдруг все это повернулось только против него самого. Полюбили Нютку на ферме. Не дали ее в обиду.
Поднялась на защиту молодой колхозницы и тетка Марья, а она считалась лучшей дояркой в Березках. И колхозный зоотехник. И даже Наталья Быстрова — та, из которой при председателе Разумневиче делали скопом масштабную знаменитость.
На очередном собрании работников фермы Параева начали сурово критиковать.
Параев обиделся и тут же после собрания прибегнул к своему испытанному приему: подал заявление с просьбой освободить его от заведования фермой. Однако ошибся Параев.
На этот раз никто в ноги ему не поклонился. Уговаривать не стали. Собралось правление и удовлетворило просьбу незаменимого Егора Тимофеевича.
Встал вопрос, кого же назначить на его место. Доярки кричали:
— Нютку!
Зоотехник поддержал. Савельев усмехнулся и тоже не выступил против.
Стала Нютка заведовать фермой.
Затруднительное положение
Много хороших, работящих людей в Березках. Иван Червонцев, бригадир полеводов Елизавета Никитична, или попросту — тетя Лиза, жена дяди Гриши, Вася-ракетчик, тетка Марья, Нютка… Да разве только они одни! Не счесть хороших людей в Березках. После истории с мешком неузнаваем теперь Григорий Сорокин. И Филимон Дудочкин вовсе уже не тот. И крепко держит данное слово Сыроежкина Анисья Ивановна.
И все же… И все же…
Да, не враз человек меняется. Примером тому тот же Степан Козлов. Правда, после всем известных индивидуальных бесед, которые проводил с байбаками Савельев, попритих было Козлов. И даже казалось, Степана прежнего больше нет. Прежний умер. Родился новый. Но то лишь казалось. Прошел месяц, другой, и снова Козлов за старое.
— Маркиз, как есть Маркиз, — вспоминали кличку, данную Козлову ипподромным председателем. — Верно Рыгор Кузьмич тебя окрестил. Хоть и был он мужик с перехватом, но глаз имел точный.
— Да что я — ишак? — отбивался Козлов. — За тот трудодень, что слезы, спину до боли гнуть! Что мне — указ Савельев?! Я в жизни и так пристроюсь.
От отца и от деда перенял Степан мастерство шорника. И надо сказать, в этом деле Козлов был умелец. Исчезал он из Березок на неделю, на две. Уходил в другие села на приработки.
Возвращался всегда довольный, сияющий, доставал из кармана деньги.
— Вот… — говорил Козлов. — Ради этого и можно согнуться в бараний рог.
— К легкой жизни, Степан, стремишься, — покачивали головами колхозники. Правда, кое-кто ему и завидовал.
После одной из подобных отлучек вызвал Савельев к себе Степана:
— Ну как дальше, тезка, жить будем?
— Как? Полегоньку, не торопясь, — нагло ответил Козлов.
Степан Петрович понял: крутого разговора не избежать. И он состоялся. Закончил его Савельев прямой угрозой.
— Вот что, — сказал председатель, — чтобы это, — и уточнил: — уходы в рабочее время, — было в последний раз. Иначе пеняй на себя.
— Ишь ты, милиционер! — ругал Козлов Савельева по дороге домой.
Через несколько дней Козлов снова исчез из Березок.
Угроза не подействовала, и Степан Петрович оказался в затруднительном положении. Сдержать слово — лишишься в колхозе в целом-то нужного человека. Не сдержать, пройти мимо — поставишь себя в неловкое положение. Вот и найди здесь правильный выход.
Зря мучился председатель. Вернувшись в Березки, Козлов сам явился к Степану Петровичу и положил перед ним заявление об уходе из колхоза.
Такого оборота Савельев не ожидал. Расстроился даже Савельев. Стоял он минуту молча. Потом не сдержался, бухнул кулаком по столу:
— Уходи!
— Бежит, бежит из колхоза народ, — злорадствовал Егор Тимофеевич Параев.
Как-то одно к одному: только уехал из колхоза Степан Козлов, — как новая убыль в Березках. Опять задержала районная милиция Глафиру Носикову за спекуляцию. На этот раз судили ее. Наказали, правда, нестрого, но все же — год исправительных лагерей.
— Ну, вот тебе закон парности, — сказал Савельев.
— Что, что? — переспросил дед Опенкин.
Председатель был дома. Старик и принес ему эту новость:
— Закон парности, — повторил Степан Петрович.
— А-а… — протянул дед. Но лишь сделал вид, что понял. А сам ничего не понял.
Дед Опенкин тут же помчался к Феде Кукушкину.
— Закон парности? — переспросил Федор. Задумался, сморщил лоб.
Пошел порылся в каких-то книгах, вернулся, сказал:
— Нет, Лука Гаврилович, такого закона.
Опенкин вернулся к себе в избу и заговорил снова с Савельевым. Степан Петрович ему и объяснил, что это не столько закон, сколько нечто вроде приметы. Для большей ясности приводил старику примеры: нашел белый гриб — ищи рядом другой, застучалась беда в двери — жди и еще одну следом.
— Понятно, — сказал Опенкин.
Глафиру Носикову в селе не любили. Мирились, но не любили. А мириться было из-за чего. Глафира давала в долг деньги. В худую минуту можно было к Носиковой пойти, заранее знали, что не откажет. Правда, давала деньги она под проценты. Взял три рубля — верни три пятнадцать. Пятнадцать — это и есть проценты.
Поэтому, узнав о решении суда, многие посожалели. А сердобольные люди вообще говорили:
— Своя же баба, местная. Хоть и дрянь, но не чужая. Сурово, сурово с ней…
И вдруг пришло от Глафиры письмо с просьбой взять ее на поруки. То есть если колхоз за Носикову поручится, то ее снова вернут в Березки.
Вот тут-то и начались споры. Одни — брать на поруки Глафиру. Другие — не брать. Третьи — поступить так, как скажет о том Савельев.
— Возьмет он Глафиру, возьмет… — зашептались в Березках. — Сейчас это модно.
— Нет, не возьмет, — говорили другие, — Мужик он с норовом. На моду Савельеву чхать. Будь что другое, возможно, и взял бы. Однако тут спекуляция.
— Ну что скажешь? — спросил Червонцев Савельева.
— Мнения своего не скрываю, — ответил Степан Петрович. — Таких, как Глафира, круто надо учить. Однако давить не стану. Поступим так, как решит собрание — по большинству голосов.
Собрание было бурным. Единого мнения не было. Пришлось голосовать.
Дед Опенкин при голосовании решил увильнуть, воздержаться — на всякий случай, чтобы потом ни одна из сторон его не корила.
Когда подсчитали, кто «за» и кто «против», то выяснилось, что голоса распались. И опять на две равные половины, как тогда, при выборах Лапоногова.
Переголосовали, и опять получилось то же самое.
Дед Опенкин замер. Неужели вспомнят? И правда, вспомнили. Уловку деда заметила Нютка Сказкина.
— Ну, Лука Гаврилыч, а ты же за что? — спросил Червонцев, который проводил это собрание.
Понял старик, что он опять оказался в том же самом положении. Его голос хоть и единственный, но решающий. «Тьфу! — сплюнул старик. — Ишь паршивец! — вспомнил он Федю Кукушкина. — А говорил, что закона парности нет! Прав Савельев — закон имеется».
Подумал старик и поднял руку так же, как и начальство, против Глафиры. Проголосовал и решил дело. Те, кто был за Глафиру, ругали потом старика.
— А я — что? Я ничего, — оправдывался дед Опенкин. — Я ни при чем. Я по закону.
— Это по какому еще закону?
И дед понес про закон парности.
Больше всех шумел Егор Тимофеевич Параев. Причем, конечно, не столько на старика, сколько в адрес Савельева.
— Ему что, — говорил Параев, — нашего брата ему не жалко. Чужак, пришелец.
Дороги к Березкам — сплошное горе. Даже к соседним колхозам «Дубки» и «Грибки» на каждом метре по три колдобины. А если хочешь добраться к районному центру — готовься к тому, что лишь наполовину живым прибудешь.
