А вот Павлу сосватала невесту бойкую и разбитную, может, оттого, что Павел уродился рохлей и не смог бы сам по уму вести хозяйство. И тоже не ошиблась - Павлово семейство жило в достатке, не давала Павлу жена бока пролеживать, на поле и на покос всегда именно он первым выезжал.
Услышав историю родовы Федора, Валентина поняла, в кого характером ее свекровь - в свою мать, пожалела, что не переняла Лукерья от нее способность видеть хорошее в людях независимо от их веры, как могла старая Подыниногиха, может, тогда бы и у Валентины все иначе сложилось.
Петр всегда говорил страстно, жестикулируя левой рукой, но когда речь заходила о большевиках, еще более воодушевлялся, глаза у него загорались непонятным огнем:
- Большевики, брат, хотят, чтобы земля у всех была. Вот я, к примеру, скажу: у батьки моего от деда земля осталась, да свой надел, да тетки Лукерьи надел прицапал. А вот у Василия Миронова одни девки растут, а из мужиков - он да Степаха-малец. Им как жить?
Никодим недовольно хмурился, удивляясь петровой бескорыстности: уж он-то, наверное, не поступил бы несправедливо с Федоровой щепотницей, как поступили они с Павлом. Иногда Никодиму становилось стыдно за то, что живет Валентина в развалюхе, а не в добротном Лукерьином доме, однако иначе свершить не мог, потому что против того были Павел с женой, которую разве что только черти могут переспорить.
- Петруха, а ты часом не большак, а? - выпалил кто-то однажды.
- Я-то? - Петр усмехнулся в усы и пальцем переносицу потер. - Не, мужики, я не большевик. Сочувствующий я. Но большевиком буду!
Наедине с отцом Петр часто сокрушался, что нет ему в деревне дела настоящего, что надо ему в город, в Вятку.
- Ты… это… - тянул отец. - Не гоношись… Ты, Петьша, тово… в хозяйстве мне помочь надобно…
Никодим хитрил: втянется сын в хозяйство и забудет про свои смутьянские дела, а потом и оженить можно, сейчас в деревне девок много уже подросло, да и солдаток-вдов немало, выбирай любую, вдова-то еще и лучше, еще и надел свой прирежет к их земле.
Петр помогал отцу добросовестно, как мог, но между делом ездил в Мураши к Герасиму, привозил свежие новости. Никодим только сердито пыхтел в бороду, седлая ему лошадь: Петр ездил верхом, а возить в город продавать или менять продукты категорически отказался:
- Я, батя, рабочий класс обманывать не буду, на их беде я наживаться не намерен.
- Ах, не на… намерен? - взъярился Никодим, с трудом выговорив новое слово: ох уж этот Петр, что-нибудь да скажет! - Не намерен? А жрать ты намерен? - и осекся, понял, что сказал лишнее.
- Ты, батя, меня куском хлеба не кори! - потемнели Петровы глаза, желваки вздулись на скулах. - Я помогаю тебе по силам, а что я без руки, - Петр махнул пустым рукавом в сторону семейного иконостаса, где висел в деревянной рамочке лубочный малопохожий портрет царя, на котором он изображен верхом на коне с шашкой наголо, внизу - витиеватая подпись «Император Всея Руси Николай II», - так своего царя-батюшку благодари!
- Ты, Петьша, тово… не гневись, - сконфузился отец. - Обмолвился я. Просто подумал, что надо бы тебе обновки, у тебя вон сапоги разваливаются, каши просют… А там бы на толчке-то и выменял новую обувку, бают люди, что можно дешево найти хорошие сапоги.
- Нет! - отрубил Петр. - В этих сапогах похожу. А если тебе стыдно, что сын без сапог, то посмотри по сундукам-то, глядишь, и найдутся мне сапоги, а с рабочего последнюю обувку сымать не буду!
Возвращаясь из города, Петр первым делом заезжал к Валентине.
Избенка ее стояла крайней у самой дороги, смотрела единственным окошком на мир, звала к себе.
Петру в той избушке всегда рады. Девчонкам он привозил гостинцы: пряники, конфеты. Анютка получит свою долю и мчится на улицу делиться с Павликом Подыниногиным, да и понимала она, что не зря Петр захаживает к ним. Потому и убегала от них.
«Ох, неспроста Петр помогает Валентине, - судачили в деревне, - то воды принесет, то плетень подправит».
Тяжело Петру без руки, но наловчился он и одной рукой действовать, а где и плечом сам себе поможет, поддержит. А дрова колол и вовсе запросто. Никодим, когда сын вернулся, засовестился и привез Валентине дров из лесу, сырые лесины, их еще надо было разделать, но Валентина и тому рада была, старалась распилить их вместе с Анюткой. Стоят, бывало, перед «козлами», туда-обратно ширкают пилой, а дело - ни с места. Петр, увидев их мучения, договорился с приятелями-фронтовиками - мужики за день одолели воз, распилили лесины, а Петр потом переколол тяжелые чурбаки, да еще и сухих дров привез с отцовского подворья, хоть и недоволен был Никодим сыном, но промолчал, чуя в душе свою вину перед молодой женщиной.
Маленькой Павлушке шел уже третий годок, она росла смышленой девочкой. Говорила уже ясно, разве что иногда коверкала слова по-своему, как поворачивался детский язычок. От матери научилась она петь и плясать, к тому же и в ней тек малый ручеек крови деда Ильи, о чудесном голосе которого до сих пор помнят в деревне.
Возьмет Валентина с собой дочку к Авдотье, а там уж кто-то на гармошке играет, ух и обрадуется Павлушка, засучит ножками, заподпрыгивает. Взрослые, глядя на девочку, улыбаются, глаза у них теплеют, начинают руками похлопывать, а Павлушке того и надо - еще пуще старается.
Петр привязался к Павлушке и неизменно привозил ей что-нибудь из поездок, и она отвечала ему взаимностью, не слезала с Петровых колен, когда он приходил в избушку.
Однажды - это случилось в июле - Петр вернулся из города мрачнее тучи.
Что случилось, Пётра? - удивилась Валентина его мрачности.
- Ух, - заскрипел зубами парень, - ух, гады! Гады! Ты знаешь, Валюха, рабочие и солдаты в Питере вышли на демонстрацию. Мирные, безоружные, с плакатами и лозунгами, а по ним из пулеметов, из пулеметов! Ух, сволочи!
- Да за щё их так? - Валентина облокотилась на стол, подперла кулаками щеки, глаза ее наполнились слезами.
- За щё, за щё! - передразнил ее Петр. - Требовали всю власть советам отдать, большевистским советам. Понимаешь?
Валентина, конечно, не понимала, что такое - советы, зачем людям власть, но ей искренне было жаль расстрелянных рабочих. Петр посмотрел на милое лицо Валентины, на ее полные слез глаза, и его сердце окатило теплом: эх, женится тебе надо, Петр! Он встал:
- Ну ладно. Пойду я. Помочь-то чего требуется?
Валентина отрицательно покачала головой.
Дома Петр сказал отцу:
- Жениться задумал я, батя.
- Жениться? - в практичном уме Никодима сразу промелькнуло: женится, остепенится да и жить есть где - Лукерьин дом пустует, а по уговору с Павлом дом займет тот из их старших сыновей, кто вперед жениться задумает. И если Петр первым женится, то ему, Никодиму, и тратиться на постройку нового дома не придется. Во как повезло!
- Жениться? А на ком? - спросил Никодим.
- Да Валентину Агалакову сватать хочу.
- Эт-т-то щапотницу-то? Не бывать этому! Ишь, чего удумал! У нее муж есть, а ну как вернется? Что тогда? Ты, сын… тово… забудь о ней, - и добавил мягко, - мало тебе девок что ли, на бабу идешь? У энтой-то хвост из двоих девок, безземельная, безлошадная.
- Ну, ты, батя, это брось, - прервал Петр отца. - Сам же с дядькой Павлом сделал ее нищей. Померла тетка Лукерья, Валентина - прямая наследница, коли жена Федора, а вы ей кукиш с маслом. Обобрали бабу и рады. Ежели неграмотная баба, так ее и грабить можно?
- Цыц! - загремел Никодим. - Не бывать тому, не дам согласия!
- Нет бывать! Ежели будет согласная, так и на тебя не посмотрю! Сам-то на щепотнице женат, и ничего - не жалуешься!
Никодим словно подавился. Сидел багровый и хватал ртом воздух. Он уж и сам забыл, что теща была никонианкой. Вот когда бабкина зловредная кровь в сыне заговорила!
А Петр выскочил на улицу, хлопнув крепко дверью.
Валентина починяла девчонкам одежду, когда Петр, взволнованный и не остывший от спора с отцом, прибежал к ней.
- Валя! - с порога заговорил Петр. - Люба ты мне, выходи за меня!
Валентина выронила шитье из рук, пальцами зажала рот, крупные слезы потекли по щекам.
- Щё ты, щё ты!.. - она отрицательно покачала головой. - Девки же две у меня на руках.
- Вот беда! - он насмешливо усмехнулся, шагнул вперед, обнял женщину. - Выходи за меня, не бойся, не обижу я твоих девчонок, а Павлушка ровно родная дочка мне, к ней я сердцем прикипел.
- Ой, Пётра, - Валентина высвободилась из его объятий. Она не знала, как объяснить ему, что не любовь влекла ее на встречи, а просто интерес к его рассказам, извечное женское любопытство.
Валентина сравнивала его с Федором, и тот, даже мертвый, милей ее сердцу.
- Ой, Пётра, - Валентина заревела в голос. - Прости ты меня, глупую, а не могу я Феденьку забыть, так и стоит он перед глазыньками. Вот рази потом, ой, Пётра, - она качалась из стороны в сторону, то всплескивала руками, то касалась ладонями горящих, мокрых от слез, щек.
