По железнодорожному полотну листовки ночью разбросала Клавдея. Все обошлось благополучно, и о прокламациях заговорили только с наступлением рассвета. Но прежде чем жандармы смогли собрать разбросанные листовки — и то, конечно, далеко не все, — их прочитало большинство рабочих. О них всю первую половину дня только и было разговоров. Всем запомнились острые, жгучие, идущие прямо в душу слова, призывающие к стачке, к единству действий.
И поэтому, когда в конце обеденного перерыва стало известно, что в депо будет сходка, рабочие сразу потянулись туда. Дружинники стали у входов с каждой стороны здания; а несколько человек, и среди них Савва и Лавутин. заняли место поближе к паровозу, с которого должен был выступить Петр Терешин.
Переодевшись в темном уголке под приезжего агитатора, он поднялся на переднюю площадку, стал спиной к окну, чтобы свет не падал ему прямо в лицо, и заговорил. Вокруг было шумно, и первые слова Терешнна потерялись. Лавутин выкрикнул своим густым басом:
Товарищи! Тихо-о!..
И шелест многочисленных разговоров стал затихать. Отчетливо выделился спокойный, сильный голос Терешина:
…поля Маньчжурии залиты русской кровью. Лишения, слезы, горе — в каждой рабочей семье. Кто в этом виноват? Кому это нужно? Царю, капиталистам. Народ русский порабощать другие народы не будет. Народу русскому война не нужна. И пусть не думает царское правительство, что эта война поможет ему укрепиться. Против самодержавия все мы будем бороться до решительной победы. Невозможно примирить рабочий класс со своими угнетателями. И мы не хотим примирения. Мы стремимся к победе над ними, и мы этой победы добьемся! Товарищи рабочие! Спросите сердце свое, спроспто совесть свою: можно ли дольше терпеть произвол? Или сил не хватит у нас, чтобы добиться победы? Есть эти силы! Надо только их вместе собрать. Соберем! Товарищи рабочие! Горько слышать нам каждый день о поражениях русской армии. Но терпит поражения не народ русский, не солдаты наши, которые отдают свои жизни за землю родную, — терпит поражения царское правительство, самодержавный строй. Им проклятия за пролитую русскую кровь! Пусть знают царь и господа капиталисты, что обмануть и одурачить нас им не удастся. Товарищи рабочие, начнем готовиться к всеобщей стачке против войны, против самодержавия…
Сквозь желтые от пыли и угольной копоти стекла высоких окон свет пробивался слабо. Рабочие подтягивались к паровозу, с которого говорил Терешин. Его поддерживали одобрительные возгласы: «Забастовать!», «Не нужна нам война!», «Долой самодержавие!..»
В этот момент от одного из входов в депо, где стояли на охране дружинники, донесся крик:
Жандармы!
И сразу началось движение. Петр быстро спустился с площадки, сбросил шляпу, двубортный пиджак, шепнул подскочившему к нему Лавутину:
Передай своим: вечером на массовку собрать рабочих в Рубахинском логу. Черт с ними, с жандармами. Помешали сейчас — договорим там. Надо настраивать народ на всеобщую стачку. Действуй. А я выскочу через инструменталку…
Люди быстро растеклись по своим местам и, не сговариваясь, но как по общему сговору, все враз застучали Молотками, ломиками, гаечными ключами по котлам, тендерам паровозов, по скатам колес. Поднялся невыносимый шум.
Ворвавшиеся жандармы опешили. Они сперва не поняли, что здесь происходит, и даже поразились столь дружной работе.
Офицер выскочил на середину пролета, влез на площадку паровоза, на которой перед этим стоял Петр, и замахал белой перчаткой. Удары посыпались еще чаще. Он вынул свисток и поднес к губам, но вряд ли в этом неистовом шуме и лязге его услышали. Побагровев от натуги, он стал кричать, грозиться кулаком. Бесполезно! Никто не обращал на него внимания.
Тогда он спрыгнул с паровоза и подскочил к Савве, стоявшему к нему ближе других. Ткнул его, не вынимая из ножен, рукояткой шашки.
Перестань стучать! Немедленно перестань!
Савва опустил молот, наивно посмотрел на офицера и виновато сказал:
Извиняюсь, ваш благородие, увлекся очень, не заметил, что гости здесь. Спешная работа нам тут задана, а мы не поспеваем. Правду говорят, что из-за этого Куропаткин войну проигрывает?
Молчать!
Жандармы еще пометались по депо. Некоторых рабочих заставили поднять руки, обыскали. Но кого же и за что арестовывать?
Так и не добившись ничего, они удалились.
Ловко мы их сегодня встретили! — к концу дня, на перекуре, сказал Савве Петр.
Да, — ответил Савва. — Только, по-моему, дело здесь без доносчика вряд ли обошлось. Откуда они так быстро узнали о сходке?
Это ты правду говоришь. — Петр перебирал в памяти рабочих, которые казались ему не очень надежными. — Но ежели так, кто бы это мог быть? — задумался он. — Разве Корней Морозов? Либо Семен Путинцев? Эти?
На Путинцева я не думаю, — сказал Савва. — От Корнея можно скорей ожидать. Отец у него дьяконом в кладбищенской церкви. И сам он неискренний какой-то.
Надо будет проверить. Верно говоришь — Корней все по уголкам прячется.
Проверим, — быстро отозвался Савва. — Я уже знаю как. У меня есть план. Только назначь в пикетчики по дороге к Рубахинскому логу сегодня их обоих и меня еще. Хорошо бы на всякий случай Лавутина. Сильный он.
И Савва стал подробно объяснять Петру свой план. Петр согласился.
К вечеру рабочие начали собираться к Рубахинскому логу. От переезда через полотно железной дорогн расходились две тропки. Одна, налево, вела к месту сходки, другая, вправо, — к Зауватским заимкам. Дорога к Рубахинскому логу начиналась открытой еланью, а потом, вдали, уходила в мелкий сосновый лесок, смыкающийся с тем, что рос возле заимок. Пикетчиками на дороге, ближе к логу, остались, как договорился Савва с Петром, Лавутин, Корней Морозов и Семен Путинцев. У переезда дежурил Порфирий.
Спустились чуткие осенние сумерки. Начинался сентябрь. Давно не было дождей, и земля была сухая и теплая. Скинув фуражку и полулежа под березой на локте, Савва прислушивался к шороху опавшей листвы — это пробиралась к себе в норку запоздавшая полевая мышь.
Он лежал у самой дороги. Редкой цепью от него в глубь елани разместились остальные пикетчики. Ближе всех Лавутин, а потом Путинцев и Корней Морозов. Старшим считался Савва.
К нему подошел Лавутин. Поглядывая на далекио огни станции, сказал:
Наши, однако, все уже прошли. Ежели кто полиции сообщил, скоро и она должна появиться.
Жаль, коня для Порфирия не могли мы достать, — заметил Савва. — В случае чего куда быстрее бы. Вдруг полиция конная? Не успеет он сюда добежать.
Так Порфирий-то издали ее заметит, — возразил Лавутин, — с переезда далеко видно. И потом, полиция, даже если конная, не поскачет. Ей ведь не разогнать нас, а захватить будет желательно. Они сначала рассыплются по еланп и цепью станут охватывать. Как прошлый раз на зауватских лужайках.
Они говорили вполголоса, чтобы не услышали Путинцев и Морозов. Тяжело пыхтя на подъеме, паровоз протащил длинный воинский эшелон. Двери теплушек были раскрыты. Солдаты сидели у железных печек или возле маленьких костерков, разложенных на кирпичах, — варили себе ужин.
Везут и везут народ на убой, — покачал головой Лавутин. — Всех бы солдат против царя повернуть, все это оружие.„Ведь как получается… Кто солдаты? Наш брат — рабочие или крестьяне, самая беднота. Как раз те люди, которым против царского самодержавия надо восстать, а они за царя воюют. Оружие у них в руках, а повернуть его обратно пе могут.
Я вчера на проходящий эшелон полсотни листовок передал, — проговорил Савва.
Молодец! — провожая взглядом до поворота красный фонарь на последнем вагоне, сказал Лавутин. — Вот все думаю: офицеров меньше, чем солдат. Значит, вроде бы и силы меньше у них. А заставляют выполнять свою волю. В чем же их сила? В слаженности. Машина!
Оружия у нас маловато, Гордей Ильич.
Да, оружия маловато, верно это. Без оружия тоже ничего не сделаешь.
Через Ивана Герасимовича я достал у раненых офицеров еще три револьвера, — помолчав, сказал Савва.
Нам бы хотя человек на пятьдесят оружия раздобыть, — вздохнул Лавутин. — В Красноярске рабочие хорошо вооружаются. Ну, я пошел на свое место, а то мы тут с тобой заговорились.
Он ушел. Савва лежал под березой, размышляя над словами Лавутина. Конечно, слаженность во всем — дело великое. И командир нужен. Без запевалы и хор никакой не запоет.
Вдруг в серой мгле сумерек впереди замаячила бегущая по дороге и такая ему знакомая фигура.
«Вера! — удивился Савва, приподнимаясь с земли. — Чего это она?»
А Вера уже стояла перед ним, запыхавшаяся от быстрого бега, и торопливо шептала:
Ой, как хорошо, что я тебя нашла! Скорей, скорей! Полиция и казаки… Много, много…
Далеко они?
Еще далеко… Сейчас, может, только переезд прошли.
