бывают минуты, когда воображенье проносит через наши головы несравнимо больше воспоминаний, догадок, доводов и картин, чем те ничтожные обрывки и клочки мыслей, которые ослепили Андрея, пока он смотрел на девушку через дорогу. Наверно, в нем не оставалось и капли сомнения, когда он прорвал невидимую веревку, преградившую внезапно его путь, и бросился через грязную улицу.
Но он сделал всего два шага. Девушка, что-то разыскивающая на воротах, обернулась к Андрею. Он увидел чужое и – ему показалось – отталкивающее, отвратительное лицо.
Он схватился за грудь и повернул назад.
Он едва не сшиб с ног какого-то человека и приостановился. Раздельные немецкие слова, произнесенные очень тихо, привели его в себя.
– Странно… Странно…
Перед ним стоял пленный немецкий солдат и, не обращая на него вниманья, глядел через улицу на девушку.
– Что странно? – спросил Андрей.
Пленный вздрогнул и быстро осмотрелся. Одутловатое, плохо вымытое лицо его медленно изменилось под налетом непонятной улыбки.
– Пустяки, – сказал он, – вон та славная фрейлейн напомнила мне одну знакомую…
– Да? Странно… Впрочем, это случается…
– Случается, – согласился немец. – Вы в лагерь? – спросил он тут же.
– Да.
Пленный запрятал руки поглубже в карманы шинели. Шинель была изжевана походами и ненастьем, на ногах коробились просушенные огнем австрийские голубые обмотки, и на глаза сползала высокая, с большой чужой головы бескозырка. Пленный вздрагивал и пожимался от студи.
– Не знаете случайно, долго ли еще будут нас держать в этой помойке? – Он мотнул головой в сторону лагеря.
– А вы в Германию?
– Да.
– Понемногу отправляют.
– На тот свет? – усмехнулся пленный, и Андрей увидел его рот.
Они узнали друг друга мгновенно – пленный немец и Андрей Старцов. У них вырвалось в одно и то же время придушенное:
– Вы…
Они впились глазами друг в друга и окоченели в испуге. Но это длилось один кратчайший миг. Испуг встряхнул их, точно ледяной душ, и они стояли готовые к схватке. И, может быть, оттого, что Андрей бросил куда-то поспешный ищущий взгляд, пленный напал на него первым, стремительно и метко.
– Нет, нет, – проговорил он, чуть подаваясь к Андрею и вынимая руку из кармана, – вы не сделаете этого, вы не можете этого сделать!
– Вы с ума сошли! – воскликнул Андрей.
– Вы не сделаете этого, потому что от одного вашего необдуманного шага зависит жизнь сотни невинных людей. Невинных людей!
– Послушайте…
– Нет, нет. Не торопитесь, чтобы потом не раскаиваться всю жизнь. Не торопитесь, умоляю вас! Я не о себе. О себе – мне все равно…
– О чем вы? О каких людях?
– Ради бога. Прошу вас. Выслушайте. Если вы выдадите меня, если меня поймают…
– Я знаю, что мне делать! – крикнул Андрей и огляделся.
Табунки растрепанных непогодью хибарок по-прежнему одичало жались по бугристой улице. Безлюдные дороги скучно убегали в поле. Ни души.
– Я знаю, – снова крикнул Андрей, но голос его сорвался и заглох.
Тогда пленный шагнул к нему, уверенно взял его обеими руками за локти и заговорил:
– Хорошо. Я могу сейчас побежать, вы броситесь за мной, поднимете крик, народ выбежит на улицу, меня настигнут и возьмут. Вон там уже идут двое каких-то солдат. Вы не один. Вы можете взять меня. Но я говорю вам: за это заплатят жизнью двадцать, тридцать, пятьдесят человек, вся вина которых в том, что они хотели поскорей попасть на родину. Меня захватили вместе с моими солдатами. Это все – пленные, и один я виноват в том, что они пошли драться. Но они – честные, простые люди, и они выручили меня. Они переодели меня еще там, под Саньшином, перед тем как сдаться. Я сидел вместе с ними в бараке, вон там, как рядовой. На рассвете они помогли мне бежать. Я говорю ради них. Им не простят того, что они помогли мне. Их судьба в ваших руках. Решайте. Я готов. Я смерти не боюсь. Я пять лет жил со смертью под одной крышей. Если вы…
– Все это вздор, – отмахнулся Андрей и сдвинул брови.
Поздно, Андрей! Не надо было слушать этого вздора, не допускать ни одного слова, не терять ни одной секунды. Тогда двое солдат не видели бы, как товарищ Старцов, которого знает весь Семидол, поутру, на пути в лагерь, стоял с каким-то пленным в изжеванной шинели и австрийских обмотках, и пленный жарко упрашивал о чем-то товарища Старцова, держа его крепко за локти. Тогда заспанный мужичонка, вылезший из лачуги, подле которой Андрей разговаривал с пленным, не заметил бы, как растерянно дернулся товарищ Старцов, точно хотел позвать на помощь, и тотчас сдержал себя и вслушался в торопливое бормотанье пленного:
– Я прошу не за себя, поверьте, мне все равно. Я даже не рассчитываю, что вы припомните, как я нарушил когда-то свой долг, чтобы выручить вас, чтобы спасти вас, может быть, от смерти. Я вижу, что вы помните это, вы не могли забыть этого, не правда ли? Ваше положение тогда было немногим лучше моего. Не так ли? Вы помните?
И вот за вздрагивающим покатым плечом пленного Андрей опять видит Мари. Неужели в мире возможно такое сходство? Немыслимо! Мари! Она вышла из ворот, остановилась, приложила руку к виску, всматриваясь в даль, потом решительно и легко двинулась под гору, в город. И чем дальше удалялась она, тем страшнее становилось от мысли, что она может уйти навсегда, что ему – Андрею – не суждено, быть может, никогда вернуть ее и что вдруг лицо этой девушки вовсе не отвратительно, потому что это – лицо Мари, Мари!
Секунда, другая – и ее скрыл кособокий угловой домишко.
И тут же ясное, странно близкое слово, произнесенное чужим прерывистым голосом, замыкает мысль Андрея:
– Бишофсберг…
– Бишофсберг? – спрашивает он изумленно.
И пленный торопится договорить что-то очень важное шепелявящим, сухим языком:
– Клянусь, я ни о чем не думаю больше, как только о возвращении в Бишофсберг. Я готов отплатить вам чем хотите. Вернуться в Бишофсберг, на Лауше! Неужели вы, в память того, что я когда-то сделал для вас…
– Вы хотите вернуться в Бишофсберг? – прерывает его Андрей.
– О да!
Кругом опять ни души, захолустье недвижно и сокрыто от человечьего глаза.
– Говорить об этом – безумие! – воскликнул Андрей, и вдруг, затихнув и пригнувшись к пленному, быстро шепчет: – Приходите ко мне сегодня, как стемнеет, я живу на углу…
Он говорит свой адрес точно и коротко, он пожимает протянутую руку пленного, поворачивается и слышит растроганный, сдавленный, чуть-чуть насмешливый возглас:
– О, как вы благородны!
Потом без оглядки он кидается из безлюдных улиц
