было папиросу, но курить раздумал: не хотелось перебивать аромат смолистых почек табачным дымом. Он глядел на лес и привычно прикидывал, сколько кубометров деловой древесины в соснах и елях, что попадались в поле ею зрения. Барабанный стук в сушняке вызвал на его усталом лице улыбку, зоркие глаза различили лесного работягу — дятла. «Стараешься, дружище!» — по-мальчишески крикнул Любомпров и постучал по сушине кулаком. Дятел перелетел на соседнее дерево и вновь занялся своим делом.
В глубине леса тянулась узкоколейная железная дорога. Деревянные сваи часто и прочно вбиты в неверную лесную почву, на шпалах — березовом кругляке — рельсы, на края шпал кое-где брошены горбыли. Любомиров знал, рабочие ходят на участки работ но шпалам, по единственному пути в лесу среди зарослей кустарников и болотных топей. По шпалам ходить, конечно, небезопасно — настил довольно высокий, но другого выхода не было. Любомиров привычно ступал на мокрые от утреннего дождя шпалы и, как всегда, не думал, что можно оступиться или поскользнуться и, в лучшем случае, получить ушибы.
На повороте, за горелым лесом, он вдруг увидел женщину. Она шла между рельс неторопливым, уверенным шагом, будто шагала не по редкой решетке свай, а по асфальтированной дорожке. Она была в черных рабочих брюках и суконной жакетке с беличьей опушкой. Через плечо свисала кожаная коричневая сумка. Женщина оглянулась, и он узнал лесннчую. Она продолжала свой путь, но, как ему показалось, несколько замедлила шаги. Встречаться Любомирову с ней не хотелось, но свернуть было некуда, чтобы ее обойти — по обе стороны дороги густая щетка осинника; плестись за ней он тоже не желал, поэтому он решил обогнать ее, оставить позади.
Любомиров ускорил шаги, намереваясь поздороваться с лесничей, спросить из приличия, куда она идет, и сразу же уйти вперед. Через несколько минут он поравнялся с ней, сказал вежливо, с полуулыбкой, коснувшись рукой фуражки:
— Добрый день.
— Здравствуйте, — ответила она, на миг повернув голову, и вдруг испуганно вскрикнула: нога ее скользнула мимо шпалы.
— Осторожно! — крикнул Любомиров, бросаясь ей на помощь.
Он помог ей подняться. Она поблагодарила, морщась, потерла колено.
— Что, очень больно? — спросил он с участьем, поддерживая ее за локоть.
— Ничего… Пройдет. Спасибо, Николай Алексеевич.
— Идти можете?
Она, прихрамывая, сделала два шага.
— Вот что, давайте-ка мне вашу руку, — сказал Любомиров тоном дружеским, но не допускающим возражения.
Анастасия Васильевна взглянула на него и, помедлив, протянула руку.
— Вот видите, и я вам пригодился!
Минуты две они шли молча. Анастасия Васильевна ступала осторожно, чувствуя крепкую руку своего невольного попутчика, а он изредка поглядывал на нее, на ее упрямый подбородок, на высокую прическу под цветным легким шарфиком. Он спросил, куда она шла.
— В Краснолесье, — ответила она, стараясь не прихрамывать.
— Нам по пути, — заметил Любомпров.
Анастасия Васильевна была довольна, что ходьба по шпалам скоро кончилась и от развилки по утоптанной рабочими тропе идти было не так трудно. Она освободилась от руки своего попутчика, поблагодарив его за помощь. Они пошли рядом по широкой тропе. Конечно, в поселке, конторе или на лесосеке они говорили бы только о деле, но теперь, когда они оказались в лесу одни на один и впереди предстоял часовой путь, они невольно стали перебрасываться фразами, в которых житейское переплеталось с деловым, и с некоторым тайным любопытством стали присматриваться друг к другу, осторожно, украдкой. Ведь до этой встречи они знали друг друга только в сугубо служебной обстановке, сталкиваясь только по деловым вопросам.
Поговорили о погоде: нынче весна дружная, лебеди прилетели, по зорям поют косачи, — помолчали немного, потом заговорил Любомиров:
— Раньше всякой перелетной птицы к родной стороне летят лебеди. Помню, в войну, бывало, весной выйдешь из землянки, увидишь в небе лебедей, услышишь, как они в серебряный рог трубят и так затоскует твоя душа, что нет сил…
— Вы воевали в наших лесах? — спросила Анастасия Васильевна, как-то по-новому воспринимая и слова, и голос Любомирова.
— Всюду пришлось. В наших и чужих. Война была долгой. Старый поселок наш белофинны заняли в сентябре сорок первого. Уходили мы из поселка, минировали дорогу, пробирались в Ладву по Шелтозерской дороге. Помню первый бой с оккупантами на дороге. Взорвали восемь машин…
Любомиров говорил обрывками фраз, додумывал про себя. — Под Медвежьегорском меня дважды ранили. Да, было всякое… О Петрозаводске спрашиваете? На озере фашисты убили двенадцать человек. Двенадцать из нашего отряда, трое были рабочие из нашего поселка.
И снова молчание. Только хрустят камешки да валежник под ногами.
— Старый наш поселок оккупанты сожгли дотла, — продолжал Любомиров глуховатым голосом, — Все уничтожили: жилые дома, школу, больницу, клуб, мастерские, депо… На шоссе и железной дороге сожгли все мосты. Варварски вырубали лес, жгли уголь, отправляли к себе на родину наше добро. Саранча… Когда я вернулся домой, то увидел целой только одну нашу старую контору, оплетенную колючей проволокой. Лагерь военнопленных.
Любомиров расстегнул свое видавшее виды кожаное пальто, сдвинул фуражку на затылок, обнажив седой ежик волос над морщинистым лбом. Лицо его было суровым и задумчивым.
— А жители? — спросила Анастасия Васильевна.
— Жители? — повторил Любомиров, очнувшись от своих дум. — Не все наши семьи успели эвакуироваться. Тот, кто остался, хлебнул горя немало. Женщинам пришлось работать в лесу, на оккупантов. Старикам тоже. Непосильный труд, голод, неволя. Многие умерли…
— Подумаешь, и становится жутко от одной мысли: наша земля — и рабство. Но это никогда не повторится. — Анастасия Васильевна сдвинула брови. — Никогда.
Краснолесье было где-то еще впереди. Любомиров рассказал, как «оживал» леспромхоз, как строился поселок, приезжали завербованные рабочие, как множились кадры рабочих и росла материально-техническая база предприятия. Потом заговорил о перспективах леспромхоза. Рубить пока есть что. Леса в Хирвилахти первосортные. Одно Краснолесье чего стоит! О своем деле он говорил с воодушевлением. Анастасия Васильевна понимала его: в труде этот человек видел цель своей жизни, лесному делу он отдал много лет, коллектив лесозаготовителей уважал его: он очень хорошо знал лесную промышленность, под его руководством за долгие годы заготовлены миллионы кубометров леса, поэтому ему прощали часто резкость его характера, излишнее честолюбие. И неожиданно у нее возникла потребность поговорить с ним так, как она еще никогда с ним не говорила. Скоро они придут на лесосеку, там народ, дела… Против обыкновения она почувствовала, что волнуется, не находит нужных слов, для начала хотя бы.
— Николай Алексеевич, я хочу сказать вам… Мне хочется сказать вам все, что сейчас меня тревожит.
О деле, конечно… И о вас… Да, я выскажу вам все, что я думаю. Попытаюсь объяснить.
Анастасия Васильевна заговорила горячо и необычно
