У полуавтомата «АВЕ» Руфина не окажется новичком. Еще в школьных мастерских, при сдаче проб на этом станке, она удивила квалификационную комиссию четкостью и быстротой работы. В тот день это сочли всего лишь счастливой удачей. Случается, что и средний ученик предстает на экзамене чуть ли не сверхотличником.
Руфина и тогда могла получить лучший разряд сверловщика. Но комиссия есть комиссия. Кто-то усомнился: как можно девчонку-десятиклассницу приравнивать к сверловщикам, проработавшим не один год… Нереально… Непедагогично… И пошло и поехало, — мало ли есть готовых слов и формулировок, перед которыми бледнеет сама истина…
Главный инженер завода, Николай Олимпиевич, и не предполагал, во что выльется эта новая встреча Руфины и станка конструкции Алексея Векшегонова. Он видел в этой встрече нечто символически-романтическое, но не более.
Руфина пришла к станку «АВЕ» как к хорошему, давнему, доброму и послушному знакомцу. Это же для нее не просто станина, валы, шестерни, шпиндели и сверла. Вспомните, как говорил Алексей Векшегонов о машинах, называя их воплощением в металле человеческого разума. Как же она могла не знать, не изучить, не освоить это Алешино, а следовательно, и почти ее детище? Об этом не так просто рассказать. Конечно, Николай Олимпиевич мог бы изложить нам все тонкости, и мы с удовольствием послушали бы его, если б не задержались и без того так долго на сложных и лирических «взаимоотношениях» станка и станочницы, хотя мы и оправдываем эти излишние подробности, потому что они объясняют нам то, что без них может показаться неожиданным.
Всякие детали — в станке ли, в повествовании ли — должны знать свое место. У всякого колеса в механизме жизни свое вращение.
У Алеши было три вращения: цеховое, учебное и ночное — изобретательское. Все остальное жило само по себе и помимо него.
Мать Алеши, Любовь Степановна, и мать Руфины, Анна Васильевна, не напоминали ему об Ийе. Они сделали вид, что не заметили ее отъезда. Как будто Ийи вовсе и не было. А если и была, то прошла, как проходит одинокая тучка в июле, обронив крупные дождевые капли, которые тотчас же высыхают.
Руфина часто забегала к Векшегоновым. За перцем-горошком, за выкройкой. За семенами редиски для второго посева. Мало ли причин, чтобы зайти к соседям, живущим на одной улице. Если что-то взял, нужно вернуть. Опять не зря человек пришел.
Алексей приветливо встречал Руфину. Она же, в конце концов, ни в чем не виновата. Скорее уж он должен винить себя. Она и теперь не перестает нравиться ему.
А что сделаешь, если ею любуются все… Нельзя же ему стать исключением, наперекор другим и наперекор себе. К: тому же загар так украсил ее. И летние сарафаны, которые нельзя запретить носить никому, тоже выполняли какую-то возложенную на них миссию. Особенно сшитые из тонкой материи.
Может быть, и не преднамеренно, а случайно, но все било по одной цели.
Однажды Руфина, разговаривая с матерью Алексея о какой-то расстроившейся свадьбе, громко сказала:
— Если бы любила, так не уехала бы. Не бросила бы его. Значит, не было у нее к нему настоящего чувства.
Алеша слышал их разговор, сидя в своей комнате. Он слышал, как его мать подтвердила:
— Именно, Руфочка. Для некоторых нынче сход-расход — как танец сплясать. Взять ту же глазастую Лидочку Сперанскую…
А может быть, ничто не случалось зря и напрасно. Может быть, все, не сговариваясь, хотели, чтобы торжествовало разумное… И как знать, прав ли он, сопротивляясь большинству и, может быть, самому себе…
Как-то вернувшись домой с завода, Алексей был встречен криками «ура». У Романа Ивановича Векшегонова и у Андрея Андреевича Дулесова «счастливо совпали» отгульные дни: Они были отмечены большим рыбным пирогом.
Коли все за столом, как не сесть. Можно обидеть гостей.
— Все парами сидят, и ты, Алексей Романович, парой садись. — Дулесов предложил Алексею стул рядом с Руфиной.
Подали пирог. Внесли его на доске. Покрытый полотенцами. Горячий, дымящийся.
Заново налили графин с нежно-зеленой настойкой на смородиновых почках. С весны настаивалась. Налили всем. И вдруг, ни с того ни с сего, Роман Иванович, ни к кому не обращаясь, спросил:
— А не горька ли смородиновая?
Алексею показалось это недозволенным вмешательством в его чувства, в его жизнь.
— Кажется, нет, папа, — по-дедовски твердо отчеканил он и, повернувшись к Руфе, произнес: — За счастливое начало твоей работы на нашем заводе.
— Спасибо, Алеша, — ответила Руфина и совсем как сестра поцеловала его в щеку.
Этого будто никто не заметил. Анна Васильевна присоединилась к тосту Алексея:
— Работа — это самое главное, а все остальное рано или, поздно придет само собой.
И Алексей понимал, что «все остальное рано или поздно придет само собой», как приходит пора получения паспорта, первый трудовой день, первая получка… И от «всего остального» никуда не уйдешь.
Руфина сидит рядом с ним, самоуверенная, непоколебимая. И снова кажется, будто все обсуждено, решено и принято. И лишь он, простак, как безумный подсолнечник за окном в палисаднике, не знает, что его сорвут.
От Ийи ни письма, ни сторонней весточки. Она будто канула в воду. Канула, но сидит за ним и Руфиной.
А зачем? По какому праву?
Ведь если разбирать по большому объективному счету его отношения с Ийей, то Алексея никак нельзя назвать обольстителем, обманщиком или кем-нибудь в этом роде. Ийя как-то сама сказала ему, что инициатива всегда была в ее руках. Она первой поцеловала его. И если у него, кроме-большой дружбы, уважения к ее уму, воле, трудолюбию, были к ней и другие чувства, то в этих других чувствах первой скрипкой было его непротивление. Он делал все так, как хотелось ей. Он всегда, был счастлив, когда мог доставить радость другим. Конечно, и она дарила ему немало радостей, но все же он был всегда «во-вторых», а она «во-первых». А коли это так, то за что же он, должен казнить себя и оставаться верный неизвестно чему? Ийя, кажется, очень просто смотрела на их отношения. И она так же просто порвала их, а затем уехала. Значит, чувства были не столь сильны. И, в конце концов, если уж на то пошло, Алексей жалел Ийю, на которую никто не обращал даже внимания. И за это, изволите ли видеть, он должен не жалеть себя… Не жалеть и другого человека — Руфину. Весь город знает, что она влюблена в него. Нужно как-то посчитаться с ней.
— Вот что, Руфина, — сказал Алексей, провожая ее. — Завтра устраиваю выходной… Лето проходит.
На другой день он и Руфина катались на ледке. Гуляли по набережной. Сидели на скамье. Бродили по темным аллеям старого заводского парка. И кажется, все окружающее ждало их сближения. Все, кроме Ийи, которая не оставляла Алексея ни на одну минуту.
Так минул июль. Так минули первые недели августа.
Руфина терпеливо ждала. Время было ее единственным союзником. На него все надежды…
А Сережа Векшегонов тем временем переживал первые радости первых трудовых шагов. Он стал под начало знаменитого слесаря Макара Петровича Логинова, выученика старика Векшегонова. Логинов отплачивал теперь выучкой за выучку векшегоновским внукам.
Алексей тоже начинал работать у Логинова, а теперь Сергей, повторяя успехи брата, радовал Макара Петровича. Добрый Макар Петрович скуп на похвалы, но Сережу он хвалит, потому что видит в младшем Векшегонове парня старательного, ищущего, неуспокоенного, как и Алексей.
Сережа уже изведал гордость первой получки, первой вечеринки сверстников, пришедших вместе с ним на завод.
Все шло по-хорошему. Весело мечталось ребятам. Придет день, и они составят свою молодежную бригаду. А теперь пока надо вникать, осваивать и не терять времени.
Свободные часы Сережа проводит с ружьем в лесу, на болоте.
Руфину он почти не видит. А если случалось встретиться, «здравствуй» и все. Она стала какой-то не такой после школы. Как полевая мышь. Все в нору да в нору. И вообще Дулесовы не то что Векшегоновы. Разные люди. Снаружи как будто все одинаково, а копни глубже — разница. Сережа ничего не может сказать плохого о Дулесовых. Андрей Андреевич, отец Руфины, на хорошей славе кузнец, но как-то для себя… Не то что Сережин отец, Роман Иванович. Конечно, и его отец тоже старается заработать и радуется лишнему рублю, но это все между прочим и само собой, а не главным образом.
Может быть, Сережа придирается и наговаривает? Может быть, он вспоминает и выискивает всякое такое, чтобы хуже думать о Руфине? Может быть. Но если даже это и так, то все равно он ничего не выдумывает, а просто обращает внимание на то, что раньше ему не хотелось замечать.
Руфа всегда держалась в школе обособленно. Даже в кругу подруг она выглядела самой по себе. Такой вспоминает ее Сережа. Но не обманывается ли он? Может быть, выделялась не она, а он выделял и видел только ее, не замечая других? Да, конечно, в этом есть какая-то правда: она для него была самая красивая, самая умная, самая необыкновенная. Но…
