Юрис Страуме увидел лейтенанта и понял, что тот здесь делает.
— Лина не виновата! За нею вы зря следите. Совершенно зря, — попытался он внушить что-то представителю милиции, но тот был слишком растерян от имеющего место бедлама, чтобы ответить что-то вразумительное.
Даже в коридоре было слышно, что танго Паула Вышегор-Потрясайтиса все еще звучит, волосатые парни извлекали его из гитар и швыряли тысячами, как последнее чудо и последнее спасение.
XXIX
Оба Страуме — отец и сын — жили вместе и одни. Повсюду царил мужской порядок. С женской точки зрения — беспорядок.
В гостиной фотография матери Юриса находилась между различными спортивными призами, кубками, дипломами и фотографиями, на которых были увековечены многие, ныне уже забытые спортивные победы.
Юрису очень недоставало матери.
Мать умерла, когда ему было всего шесть лет, так что по-настоящему он ее и не помнил. Мать для него была каким-то идеалом всепонимания, так как те четыре мачехи, которые сменились за эти годы, Юриса и не замечали, позволяя ему расти и развиваться, как ему угодно. Единственное благо, что все четыре не могли ужиться и с отцом, видимо, не смогли вынести его жизни в спорте и вечных командировках. Пятая и самая преданная его жена — это хоккей, так обычно говорил отец.
Отец Юриса сейчас готовил на кухне ужин для них двоих и ел прямо со сковородки, стоящей на газовой плите. Так было быстрее. Не надо тарелки мыть, стол на кухне занимать.
Кухонный стол у отца был превращен в хоккейную площадку. Игроков его команды изображали огурцы, а противниками были помидоры. Он передвигал взад и вперед огурцы и помидоры и думал свои тренерские думы. Время от времени доставал из спортивной сумки бутылку молока, отпивал и ставил ее обратно в сумку.
— Тихо! Чапай думать будет! — это Юрис зашел поужинать.
Отец выглядел сейчас ужасно похожим на прославленного героя гражданской войны из не раз виденного фильма.
— Чапаеву было трудно, но и мне не легче. Что будет, если мы проиграем самую первую встречу? Общая растерянность, начиная со спортивных газет и кончая любым первоклассником. Первоклассники не смогут учить стишки, их родители будут являться на работу в отвратительном настроении. Срыв на уровне национальной катастрофы. И виноват во всем буду только я. А если выиграем! О! На фабриках повысится производительность. Народный праздник! — Отец передвигал по столу огурцы и помидоры, и казалось, вот-вот он изобретет нечто особенное в тактике игры.
— А я с каждым днем становлюсь все глупее. Глуп, как огородное пугало, внешне все в порядке, а внутри… — Юрис достал из отцовской сумки молочную бутылку и отпил хороший глоток.
— Сегодня я звонил в милицию. Этот Григалис с его помощником слабаки. При первой возможности расследование загадочного исчезновения твоего школьного товарища передадут асам высшего класса. Так, во всяком случае, мне обещали, — и отец вновь принялся двигать свои огурцы, а заодно пить молоко.
— Все почему-то убеждены, что виноват именно я. Почему?
— Возьми отпуск за свой счет. Отдохни. Я тебе дам денег. Как еще тебе помочь? Скоро начнется сезон, у меня забот выше головы, сам видишь, — отец произвел перестановку игроков и начал разрабатывать новый вариант.
— Ни деньги, ни отпуск не помогут. Я просто уже не могу отличать существенное от несущественного, все перепуталось, — Юрис хотел взять самый большой помидор, но отец не дал, чтобы не нарушать тактическую схему.
— Я могу позвонить еще раз, чтобы следствие подтолкнули.
— И это не поможет. Что ты, например, можешь сказать этому огурцу, если хорошо знаешь, что кожура у него красивая, а внутри он пустой, так что по сути никакого огурца и нет. — Юрис взял самый большой огурец и стал его есть. Огурец действительно оказался внутри пустым.
Отец выхватил огурец и тоже удивился пустоте:
— Понимаешь, этот центр нападения мне нужен тощий и высокий, а он толстый. Что делать? А выиграть надо. Выигрывай вот с таким. Мне все равно, что у них внутри. Надо выиграть с такими, какие есть. На то я и тренер. За то мне и деньги платят.
Юрис взял у него из рук огурец, посолил и съел весь. Он всегда переживал, что никогда не может поговорить со своим отцом серьезно. Чем серьезнее оба старались понять друг друга, тем явственнее один другого не понимал.
— Послушай, что ты натворил! — отец выглядел так, словно проиграл десять игр подряд.
— Ужинаю.
— Возьми денег и ступай в ресторан. Сейчас же в ресторан, ты же только что съел моего центрального нападающего. Что я без него буду делать? — он тут же схватился за сердце, достал из сумки пузырек с лекарством и залпом выпил.
Юрис давно хотел узнать, что, собственно, такое с отцом, почему он так часто пьет лекарство, но отец всегда делал вид, что этих вопросов не слышит, так что сын взял деньги и ушел. Он чувствовал себя таким опустошенным, что уже никакое танго не могло эту пустоту заполнить, каким бы ослепительно гениальным оно ни было.
XXX
Маленький, хорошенький котенок хотел лакать молоко из блюдечка, а большой пес с огромными зубами и чудовищно длинным языком не давал ему, отгонял котенка.
— Гав! Гав! — яростно и повелительно лаял пес.
— Мяу… Мяу… — тоненьким голосом жаловался котенок.
В зале кукольного театра за освещенным столиком сидел режиссер. Он в ужасе схватился за голову, так как эта многозначная и психологически сложная сцена не получалась, да и только.
— Не верю! Не верю! Еще раз! И прочувствованнее! Неужели у вас кирпич вместо сердца?! — стонал и молил режиссер.
— Гав! Гав! — произнес молодой парень с большим псом в руках.
— Мя-ау… Миау… — котенка на сцене водила Антония, но ей никак не удавалось мяукать так, как это надо было режиссеру.
Антония безумно старалась, режиссер безумно сопереживал, и хотя сам не мяукал, каждая черточка его лица выражала муки мяуканья.
— Антония! Я тебя очень прошу! Мягче, беспомощнее! Ты же маленькая и слабенькая, ты же хочешь попить молочка, а этот ужасный пес не дает. Не забывай, что ты котеночек, маленький, слабенький котеночек…
В дверях зала появился Юрис. Чтобы не мешать творческому акту, он присел у самой двери и сидел тихо, как мышка.
— Гав! Гав! — лихо взлаял пес.
— Мяу! Мя-ау! — Антония ужасно старалась быть ужасно беспомощной, но нужная кротость и слабость никак не вымяукивались.
— Антония, что с тобой! — режиссер чуть не рыдал, поскольку он был очень впечатлительный человек и впечатлительностью своей мог любого довести до беспамятства. — Ты хочешь быть только принцессой, только героиней, вечно упрекаешь меня, что я не дал тебе Жанну д’Арк, но ты же сама видишь, что тебе даже жалкий котенок не дается, ты даже промяукать не можешь. Искусство начинается с простейшего.
— Тебя бы вот подергала милиция, да еще семья… — Антонии была присуща одна черта: каждый миг слабости и беспомощности она превращала в ненависть. Она знала это, поэтому и сдерживалась, насколько была способна.
— Твоя семья меня не интересует. Меня интересует только искусство. Только искусство. И искусство в данном конкретном случае требует, чтобы ты мяукала кротко и беспомощно, — режиссер встал.
Все знали, что это страшный момент, так как он был чрезвычайно низкорослый человек, а почти все низкорослые люди не выносят высоких. И если режиссер вставал во весь рост, это обычно предвещало бурю.
Антония же не могла допустить, чтобы на нее кто-то кричал первым:
— Пичинь, я тебе вот что скажу: иди-ка ты на горшок со своим искусством!
Оба они были люди одного поколения, оба долгие годы играли собачек и котиков, и Пичинь понял, что ему надлежит быть умнее, так как власть в театре в его руках, посему Пичинь снял очки и убедился, что все, абсолютно все, слышали, что сказала Антония, вновь сел к режиссерскому пульту и чуть слышно произнес несколько слов, которые срывались с его губ с явным усилием и самому ему ужасно не нравились:
— И все же — искусство! Только искусство может нас рассудить. Только во имя настоящего и высокого искусства я снимаю тебя с этой пустяковой роли. Никто нам не простит, что котенок не умеет мяукать. Никто!
Антония сошла со сцены, разъяренная, как истая примадонна. Она сняла куклу котенка с руки, швырнула ее на ужасающего пса, пес в страхе рухнул, и, проходя мимо режиссера, продемонстрировала свой беспредельный талант, прошипев Пичиню в лицо:
— Шшшшшшшш!
Шип этот удался ей блистательно. Но режиссера и блистательное шипение не убедило, он не позвал Антонию обратно, чтобы она заменила ради мира и спокойствия мяуканье шипением.
Пичинь остался сидеть у своего пульта оскорбленный за искусство, которое он отстаивал.
Антония громко хлопнула дверью и, оставшись в вестибюле одна, расплакалась.
