— Вот что они расклеивают на заборах и стенах домов, извольте полюбопытствовать!
Он передал листовку Вельчинскому.
— Прочтите вслух.
Поручик исполнил приказание. В прокламации значилось:
Рано пташечка запела,
Птаха царская,
Как бы кошечка не съела
Пролетарская!
— Каково? — спросил Гримилов и вытер темя платком.
Добавил с подчеркнутой решительностью:
— Одним словом, все работники отделения будут поочередно нести комендантскую службу на улицах. Вплоть до нашего отъезда. Никаких сантиментов! Я надеюсь на вас!
…Юлия Борисовна, сидевшая за маленьким столиком с пишущей машиной, уже дважды или трижды взглядывала на кабинетные часы. Наконец сказала, косясь на штабс-капитана:
— Господа, опасаюсь — меня прогонят с работы. Я совершенно ничего не успеваю делать.
— Вы правы, сударыня, — тотчас поднялся с места Чубатый. — Мы злоупотребляем терпением госпожи Урусовой. Идемте.
Покидая последним комнатку делопроизводства, Крепс сказал вполголоса:
— Доволен, как дурак на поминках.
Он имел в виду, разумеется, Вельчинского.
Княжна заметила с искренним огорчением:
— Зачем же топтать чужое достоинство, да еще заглазно?
Эта реплика, кажется, задела Крепса.
— Холуй с чувством собственного достоинства, — вы это хотите сказать?
И он поспешил захлопнуть за собой дверь.
Оставшись одна, Юлия Борисовна без промедления стала печатать различные сводки, донесения агентов, протоколы допросов, ставя над каждой бумагой гриф «Совершенно секретно!».
Она уже с головой ушла в работу, когда дверь осторожно открылась и в комнатку вошел смущенный Вельчинский.
— Прошу прощения, — сказал он, краснея и силясь оторвать взгляд от синих глаз княжны. — У меня всего лишь — просьба.
— Ах, как вы мне надоели, Николай Николаевич, — проворчала не без кокетства Урусова. — Ну, нельзя же, право, так досаждать. В чем дело?
— Не отказывайтесь — и завтра явитесь на вечер. Очень прошу.
И пожаловался:
— Вы со мною холоднее снега…
— А я и не собираюсь отказываться… — покрутила головой княжна. — Признаться, мне до смерти надоели все эти бумажки, и я даже рада немного покутить!
Улыбнулась, добавила:
— Да и то ведь сказать: без нас не праздник. Не так ли?
— Благодарю вас! — обрадовался Вельчинский. — Вам нисколько не будет скучно!
И он направился к двери.
— Одну минуту, — задержала его княжна. — Вечер состоится, я полагаю, для своих?
— Да — и здесь, в наших комнатах.
— Однако… — кажется, огорчилась Урусова. — Не слишком веселое соседство с кровью и слезами камер…
— Зато в полной безопасности, и можно болтать все, что угодно.
— А-а-а, существенно… — засмеялась Юлия Борисовна. — Ну, бегите.
На следующий день выдалась безмятежная погода, и на небе отсутствовали даже мельчайшие облачные помарки.
Начальник отделения отпустил сотрудников в полдень, чтобы они успели отдохнуть и привести себя в надлежащий вид.
Юлия Борисовна явилась на вечер в легком шерстяном платье, подаренном Верой Львовной в первый же день знакомства, и это синее платье было как нельзя более кстати в синий летний день, пронизанный теплом и светом.
Пока мужчины толклись в комнатке Юлии Борисовны, тщась поразить ее остроумием, а остальные женщины вяло прохаживались по коридору, мрачные солдаты носили в кабинеты начальства, разделенные всего лишь крошечной приемной, еду, водку и шампанское в ведерках со льдом.
Через полчаса все было готово; Павел Прокопьевич указал каждому его стул таким образом, что княжна оказалась рядом, а собственная жена — на дальнем конце стола, близ Вельчинского.
— Господа, сегодня супруги сидят порознь, — сообщил Гримилов. — По случаю праздника.
Марья Степановна и Эмма Граббе тотчас приняли вид оскорбленной добродетели, но на них никто не обратил внимания.
Павел Прокопьевич постучал ложечкой по графину, попросил тишины и объявил, что скажет два слова. Однако говорил он бесконечно долго, может, четверть часа, а может, и больше. Обычно язык капитана путался во рту, Павел Прокопьевич не мог закончить мысль, его не всегда понимали, и случались напряжение в беседе и даже досада. Теперь же слово у него цеплялось за слово, и говорил он с хорошо заметным удовольствием.
Возможно, капитана вдохновляла княжна, а может статься, пожилой господин в штатском, сидевший по правую руку от Павла Прокопьевича. Гость был спокоен и важен, как бонза, и весь блестел, будто его хорошо потерли мелом.
Пиджак приезжего никого не вводил в заблуждение, все здесь знали полковника Злобина. Начальник контрразведывательного отдела ставки любил по праздникам навещать подчиненных, знакомиться с делом, острить в обществе женщин и пить хорошее бесплатное вино.
Свой спич Гримилов-Новицкий начал, как и положено, с весьма лестных слов в адрес гостя. И выходило так, что все удачи отделения были прямое следствие указаний из Омска, а просчеты и поражения рождались вопреки им.
Но господин Злобин в середине речи Гримилова энергично махнул рукой: «Довольно, прошу вас!» — и капитан вполне гладко перешел к рассказу об уничтожении подпольного центра и кассы взаимопомощи стрелочников, под «крышей» которой таилась масса большевиков.
Сообщая эти старые, известные всем сведения, Павел Прокопьевич почтительно поглядывал на полковника и, читая в его глазах одобрение и даже похвалу, вполне сносно завершил речь.
Иеремия Чубатый вздыхал и желал капитану провалиться сквозь землю, дабы можно было уже наполнить стаканы, выпить и вполне легально поухаживать за Юлией Борисовной и Верочкой Крымовой.
Однако Гримилов внезапно заговорил вновь и, то и дело оборачиваясь к своему начальству, стал намекать на некие события, которые произойдут в ближайшее время. Красным приготовлен капкан, и скоро от армии Тухачевского останется лишь кровавая лужа.
Наконец Гримилов умолк окончательно и повернулся к Злобину, прося его произнести несколько слов. Полковник сказал: «Ну разве что несколько», — и тоже молол какую-то чепуху о клещах, о стратегии, о конце большевиков и всяких там либералов.
— В противном случае, — объяснил Злобин, — ни господин адмирал, ни я не могли бы разрешить такой вечер, как ваш. Впрочем, са́тис вербо́рум[66], наполним бокалы.
Он быстро вручил Георгиевские кресты Гримилову и Крепсу, произнес подобающие случаю слова, затем приколол Георгиевскую медаль к платью Урусовой и тоже что-то сказал совершенно равнодушно.
Тут же вскочил со своего места Павел Прокопьевич со словами благодарности и заверял господина полковника, что весь штат отделения, понимая свои задачи, постарается оправдать, а также достичь новых свершений, но запутался в длинных фразах и, спасаясь от конфуза, повернулся к Юлии Борисовне.
Княжна медленно поднялась со стула, буркнула что-то вроде «Я оправдаю надежды моего командования» — и села.
Через полчаса мужчины уже нетвердо держались на ногах, но вели себя вполне пристойно: смущало присутствие начальства.
Однако полковник вскоре подсел к Верочке, и секретарша Гримилова, победно поглядывая на Вельчинского, стала улыбаться гостю и кокетничать с ним.
Но поручика это никак не тронуло, и он грустно косился на княжну, вокруг которой уже образовалась компания мужчин.
Николай Николаевич вздыхал и наблюдал за Юлией Борисовной с таким напряжением, с каким обычно следят за молоком на огне.
Помощь пришла с совершенно неожиданной стороны. Крепс постучал ножом по тарелке, сказал в наступившей тишине:
— Господа! Не секрет, что в этих стенах обретается доморощенный поэт поручик Вельчинский. Он посвящает свои опусы одной из наших барышень, и она находит их вполне съедобными… г-мм… простите мне столь гастрономический подход к сочинительству. Попросим господина Вельчинского развлечь нас.
Конечно, вся речь Ивана Ивановича была издевательством, и не сразу догадаешься, откуда взялись у него сведения о содержании стихов, но все же Николай Николаевич, как ни странно, не ощутил раздражения. Выходка Крепса позволяла поручику наконец-то показать себя Юлии, а заодно и всем этим мужланам, без души и таланта.
— Благодарю вас, господин штабс-капитан, — холодно поклонился он Крепсу. — Я, конечно же, прочту свои новинки. Они действительно посвящены одной даме, имя которой не могу разглашать… Итак — «Свет предвечерний». Позвольте, я начну.
Поручик поднялся с места, отставил ногу, а правую руку, чтоб она не болталась перед носом, сунул за полу кителя. И стал читать, поглядывая то на княжну, то на полковника Злобина:
Ни вздоха, о друг мой, ни слова,
Мы в звеньях волшебного круга.
Не счастье ль, что вместе мы снова?!
Не радость ли видеть друг друга?!
Ничто не проходит бесследно
Для сердца, что любит хрустально,
Лицо мое — трепетно-бледно,
Лицо предвечерне печально.
Вельчинский повернулся к люстре, чтоб Урусова и Злобин видели, насколько он бледен и взволнован, и продолжал декламировать:
