Потом еще пели — и все студенческое. Павел Петрович, Бородин, Екатерина Александровна, Федор Иванович и Алевтина Иосифовна ушли в кабинет. Варя сидела в столовой за столом, одинокая, бледная; она не выпила ни глотка; у нее холодело сердце и горела голова. Она чувствовала себя за этим столом чужой, никому не нужной, глупой со своими идиотскими страданиями, нелепой. Но она не могла подняться и уйти, у нее не было сил для этого, она сидела, пригвожденная к стулу.
Неловко чувствовал себя в незнакомой компании и Виктор Журавлев. Он неотрывно следил за Олей и ревновал ее ко всем, к кому она присаживалась, кому шептала на ухо, обняв за плечи рукой. Журавлев только и ждал того, как бы поскорее закончился этот страшный для него вечер.
Нина Семенова о чем-то очень старательно упрашивала своего толстого студента. Развалясь на стуле, он принимал позы восточного принца и отрицательно мотал головой. Наконец Нинины мольбы были, видимо, услышаны, — она постучала ножом о тарелку и сказала:
— Сейчас Стасик споет одну замечательную песенку. Просим!
Раздались хлопки в ладоши, и великовозрастный Стасик запел, как дедушка Оли говаривал в таких случаях, бланжевым голосом о том, что, мадам, уже падают листья и осень в багряном цвету, уже виноградные кисти созрели в заглохшем саду, и вот вы мне дали слово, и я вас жду, как сна золотого. На что мадам отвечает, что она уже никогда к нему не придет, потому что слишком долго собиралась.
Нина слушала своего певца с восторгом на лице, лишний раз утверждая правило, согласно с которым каждой воробьихе кажется, что ее воробей не чирикает, а поет.
Потом запели партизанскую песню. Заслышав ее, из кабинета вышел Бородин, постоял в дверях, подтянул. Когда песня была закончена, он спросил:
— А кто из вас, братцы, на рояле играет?
Вышла неловкая заминка. Нина Семенова сказала, что в детстве училась, но недоучилась, может только гаммы. Толстый студент сказал, что умеет играть собачий вальс и еще фокстрот «Рассвет над Миссисипи», и то не очень, но, в общем, ребята в общежитии под его музыку танцуют.
— Эх, эх! — сказал Бородин и обернулся к дверям кабинета. — Федор Иванович! Выйди, дорогой мой. Ты где музыке-то учился?
— Да ведь где? — ответил Макаров, появляясь в столовой. — В пионерских да в комсомольских клубах… Сидишь там, тренькаешь одним пальчиком, пока не выгонят. — Он сел к роялю. — А что сыграть-то?
— Федор Иванович! — набралась смелости и попросила Варя. — Спойте, пожалуйста, про калитку. Очень, очень прошу вас!
— Ну, девушка просит. — Бородин развел руками. — Нельзя. Федор Иванович, отказывать. Надо, надо спеть!
Федор Иванович запел, ему помогали голосами Павел Петрович и Алевтина Иосифовна.
Отвори потихоньку калитку
И войди в тихий садик, как тень,
Не забудь потемнее накидку,
Кружева на головку надень.
Нет, ничего бы Варя не позабыла, нет, лишь бы вот так позвал он ее, лишь бы, лишь бы… Она бы птицей прилетела в этот садик, ее никто бы не увидел и не услышал, только он, только он, он…
Варя не заметила, что поют уже не ее песню, что ее песня кончилась и на смену пришла другая. Пел Бородин. Он пел грустное-грустное, а Федор Иванович подбирал для него музыку.
На опушке леса
Старый дуб стоит,
А под этим дубом
Партизан лежит.
Он лежит, не дышит,
Он как будто спит,
Золотые кудри
Ветер шевелит.
Перед ним старушка.
Его мать, сидит
И, роняя слезы,
Сыну говорит:
— Я ли не растила…
Я ль не берегла?
А теперь могила
Будет здесь твоя…
— Идет эта песня за мной всюду, — сказал Бородин, закончив. — Впервые услышал я ее среди ночи в тысяча девятьсот сорок четвертом году в Кенигсберге.
Все умолкли. Тысяча девятьсот сорок четвертый год в Кенигсберге? У многих холодок прошел по спине. Где же это среди ночи, страшной, военной ночи, в глубоком вражеском тылу советский разведчик слышал партизанскую песню? Может, пели ее советские люди, которых вели на расстрел? Может, пленные в душных бараках? Бородин не сказал, а расспрашивать его не стали.
Потом запели другую песню, которую начали старшие. Они пели:
Там, вдали, у реки
Засверкали штыки,
Это белогвардейские цепи.
Пели про Буденного и про Ворошилова, пели «Варшавянку», пели множество хороших песен, которые хватали за душу, волновали, куда-то звали, вели. Молодежь с увлечением подтягивала; даже ревнивый Журавлев оживился, песни старших ему очень понравились.
Наконец старшие устали и снова ушли в кабинет. Тем временем в столовой отодвинули в сторону стол и стулья, завели радиолу, и начались танцы.
В одном из перерывов меж танцами вновь появился Бородин и сказал, показав рукой на ящик радиолы:
— Вот, ребята, за такую штуку лет тридцать назад мы бы головы свои сложили. Хотите, расскажу историю?
— Очень!
— Хотим! Просим!
— Было это в гражданскую войну, — заговорил он, раскурив папиросу, — на одном из южных фронтов против белых. Мы сидели на берегу реки в окопах, противник сидел на другом берегу, тоже в окопах. Между нами, поскольку дело было зимой и держались крепкие морозы, речка лежала подо льдом. Живем мы, говорю, в окопах, зябнем, проклинаем белую сволочь. Совались наступать — косят нас на открытом льду из пулеметов. Совались, конечно, и они — мы их косили из пулеметов. Иной раз вместо пулеметов выходили на снег наши агитаторы, пытались объяснять белым солдатам положение. Толку от этого было мало. И вот однажды привозят к нам в политотдел дивизии граммофонные пластинки. На пластинках… что бы вы думали? Речи самого товарища Ленина. Одна называлась: «Что такое Советская власть?», другая — «Обращение к Красной Армии». Вот у нас все и задумались, как бы так сделать, чтобы и самим эти речи услыхать да и тем заречным паразитам дать послушать? Ведь слова-то, слова — ленинские! Не могут такие не пробрать до сердца.
Бородин налил себе в бокал нарзану, выпил и продолжал:
— Туда-сюда кидаемся, что делать — не знаем. Граммофона-то нету у нас. Подумали да снарядили кавалерийский рейд. Прошли наши конники сто восемьдесят километров по своим селам, в тылы к противнику где-то на фланге ворвались, шестерых убитыми оставили, троих еле отходили — и что же? Граммофон добыли. Нашли его у какого-то кулака и привезли в дивизию. Целую неделю говорящая машина ходила по окопам, по землянкам, по избам — везде и всюду слушали наши ребята замечательные слова Ильича. Здорово получалось! Живой Ленин, да и только! Ясно так, отчетливо. Потом, когда сами наслушались, выбрали наши политотдельцы ночку потемнее, поспокойнее, чтобы ни ветра не было, никаких иных помех, и в жестяную трубу объявили противнику, что будем им передавать речь товарища Ленина. Выставили граммофон на бруствер, прицелились трубой на ту сторону и завели. На той стороне, верно, — полная тишина, тоже замерли, тоже слушают.
Бородин снова отпил глоток нарзана.
— Слушают, говорю, и ничего не слышат. Беда получилась полнейшая. Слабый граммофон. Только звук туда долетает, за реку, а слов не разобрать. Поставили мы другую пластинку — опять то же: нам слышно, им нет. Тогда с их стороны стали покрикивать: «Громче давай! Какого лешего вы там! Налаживайте!» А что мы наладим? Это же не такая техника. — Бородин провел ладонью по ящику радиолы. — Горюем. Но вот один парень… был у нас такой орел, Шурка Подковкин. Он и предложил: «Вот что, говорит, буду-ка я им все объяснять своими словами. Только, пожалуйста, разрешите». Ему разрешили. Он вылез на бруствер и спросил в жестяную трубу на ту сторону: «Эй, вы, кричит, субчики! Я вам берусь в точности все разъяснять, что товарищ Ленин говорит. Вы меня не укокаете?» — «Нет, кричат, вылазь и объясняй, не укокаем». Шурка поправил на бруствере граммофон, встал рядом, как на митинге, и давай объяснять. «Вы что же, кричит, советской власти, гады, не верите? Что товарищ Ленин говорит, дери вас за ногу? Пусть вам пусто будет, говорит, мы, мол, и сами знаем, что у нас еще много недостатков в организации советской власти. Она, говорит товарищ Ленин, не излечивает сразу от недостатков прошлого. Зато, разрази вас гром, дает полную возможность переходить к социализму». Ну, скажу вам, на той стороне слушали не дыхнув, не кашлянув. Стрелять, конечно, не стреляли. В передовых окопах — кто? Офицерья не было, одни солдаты. И скажу вам, товарищи, речь Ильича в Шуркиной передаче дошла до них полностью. Наутро восемнадцать молодцов перебежало на нашу сторону. Вот, ребята, какая штука! Ну, теперь танцуйте!
Танцевать почему-то больше никто не захотел. Смотрели то на Бородина, то на радиолу. Первым задал вопрос Виктор Журавлев:
— Скажите, пожалуйста, товарищ полковник, а эти речи товарища Ленина сохранились на пластинках?
