— Скажите, пожалуйста, товарищ полковник, а эти речи товарища Ленина сохранились на пластинках?
— А как же! — ответил Бородин. — Конечно, сохранились!
— Вот бы послушать!
— Хочешь? — спросил Бородин. — Могу устроить.
— Еще бы не хотеть!
— Ну тогда прошу немножко обождать.
Бородин ушел в кабинет, позвонил домой матери жены, позвонил в гараж шоферу, и через двадцать минут в столовой, где еще не успели накрыть стол к чаю, появился черный ящик наподобие тех, в которых хранят пишущие машинки.
— Ну, ребята, тут у меня немало ценностей, — сказал Бородин, щелкая замком. — Чьи бы вы еще хотели услышать голоса? Вот этот вас не заинтересует? — Он поставил одну из пластинок, не дав никому прочесть надпись на ней. Зашипела иголка, и возник высокий старческий голос. Невидимый старик говорил: «Растут люди только в испытаниях». — Ну кто это, угадайте? — спросил Бородин, и так как никто даже и не пытался угадывать, он сам ответил: — Лев Толстой. «Мысли на каждый день». А вот еще слушайте. — Кто-то стал читать стихи, как их читают все поэты, с подвыванием. — Это Валерий Брюсов, — пояснил Бородин.
Потом густым крепким голосом начал читать рассказ Куприн. Отрывок из «Записок врача» прочел Вересаев. В репродукторе радиолы возникали голоса шлиссельбуржца Морозова, Леонида Андреева, иных писателей, поэтов, общественных деятелей. Голоса подымались из толщи времен, голоса звучали так же, как многие-многие годы назад. Минувшее оживало. Олины гости сидели завороженные, потрясенные, взволнованные. Когда кончалась одна пластинка, они просили ставить новую.
Бородин исполнял их просьбы. Вот он поставил еще одну пластинку, и загремел звонкий, зовущий голос, страстный и пламенный:
— Если Маркс говорил, что «призрак коммунизма бродит по Европе», то теперь уже коммунизм не призрак, а могучая реальная сила, он находит свое воплощение в СССР — цитадели мировой революции…
— Киров! — воскликнул Павел Петрович. — Мне приходилось его слушать.
Он стал рассказывать о том, как и когда слушал Кирова, увлекся, незаметно перешел на воспоминания о годах индустриализации, строек и преобразований.
— Прошу прощения! — сказал вдруг, спохватившись. — Я, кажется, тоже оказался тут вроде пластинки. Выключайте, пока не поздно. А то разговорюсь — не остановите.
Все засмеялись.
— Ну, а теперь то, что я обещал тебе, — сказал Бородин, оборачиваясь к Журавлеву. — Слушайте, товарищи, Ленина!
Ленинский голос как бы ворвался в квартиру Колосовых. В нем было движение, порыв, устремленность сквозь десятилетия в далекое будущее.
— Мы хорошо знаем, — говорил великий Ленин, — что у нас еще много недостатков в организации Советской власти. Советская власть не чудесный талисман. Она не излечивает сразу от недостатков прошлого, от безграмотности, от некультурности, от наследия дикой войны, от наследия грабительского капитализма. Но зато она дает возможность переходить к социализму. Она дает возможность подняться тем, кого угнетали, и самим брать все больше и больше в свои руки все управление государством, все управление хозяйством, все управление производством. Советская власть есть путь к социализму, найденный массами трудящихся, и потому — верный и потому — непобедимый.
Хотелось аплодировать, едва была закончена эта замечательная речь. Хотелось бы еще и еще слушать ленинский страстный голос. «Как хорошо придумал дядя Вася, — сказала себе Оля. — Какой он выдумщик».
Даже Варя позабыла о своих душевных страданиях, даже она отдалась власти великих голосов, долетавших из прошлого, но зовущих вперед.
— В заключение я вам поставлю вот эту пластинку, специально для вас, для молодежи. Решайте сами, кто говорит и о чем он говорит. — Бородин запустил диск. Послышался голос глухой, с придыханием, узнать его было, конечно, невозможно, никто его прежде не слыхал. Но текст не оставлял никаких сомнений. Оля тихо спросила:
— Из романа «Как закалялась сталь»? Может быть, это сам Островский читает?
Бородин кивнул головой.
Николай Островский читал из своей книги:
— Корчагин обхватил голову руками и тяжело задумался. Перед его глазами пробежала вся его жизнь, с детства и до последних дней. Хорошо ли, плохо ли он прожил свои двадцать четыре года? Перебирая в памяти год за годом, проверял свою жизнь, как беспристрастный судья, и с глубоким удовлетворением решил, что жизнь прожита не так уж плохо. Но было немало и ошибок, сделанных по дури, по молодости, а больше всего по незнанию. Самое же главное — не проспал горячих дней, нашел свое место в железной схватке за власть и на багряном знамени революции есть и его несколько капель крови.
Черный диск перестал вращаться, а все — и молодые и старые — сидели и думали. А как прожита их жизнь? Не проспали ли они великих дней строительства социализма? Если не кровь на знамени, то хотя бы несколько кирпичей в здании прекрасного будущего или несколько строк об их заслугах перед народом останется ли в летописях великих дней? Были они в эту минуту беспристрастными судьями самим себе. Даже Нина Семенова и ее Стасик оторвались друг от друга и тоже о чем-то думали.
Была глубокая ночь. Близилось утро. Гостям надо было покидать дом Колосовых, а покидать его не хотелось. Что-то светлое открылось им тут в эту ночь, что-то такое, от чего они все почувствовали себя единой, тесной семьей, боевым отрядом, идущим к общей цели под одним знаменем, за одними вождями. И это было так отрадно ощущать, что Варя вздохнула и подумала: «Ну что ж, это правда, надо быть сильной и не проспать великих дней».
Собираясь уходить, она зашла в Олину комнату, где оставила пальто. Тут, на Олиной постели, спал маленький сынишка Люси и Георгия. Варя не спеша надевала шляпу, набрасывала на плечи косынку, она не заметила, как вслед за нею вошел Павел Петрович.
Произошло то, чего не ожидали ни он, ни тем более она. Стоя перед Павлом Петровичем, Варя сказала:
— Вы, меня извините, Павел Петрович, но ведь может статься так, что мы долго не увидимся. Может быть, годы, а может быть, и никогда. Извините! — Она схватила его голову руками, и губы ее прильнули к губам Павла Петровича. Павел Петрович почувствовал их мягкое, нетронутое тепло…
Несмело и неловко он обнял Варю за плечи…
Оле было хорошо, вечер получился отличный, веселый, интересный. Она танцевала, смеялась, дурачилась. Слегка поддразнивала Виктора. Очень-то дразнить боялась: ревнивый.
После того как отзвучали голоса с пластинок дяди Васи, она зашла в кабинет Павла Петровича, чтобы поправить прическу. В кабинете никого не было. На улыбающуюся, разгоряченную Олю в упор смотрели глаза Елены Сергеевны. «Я очень рада за тебя, Оленька, — говорил взгляд матери. — Желаю тебе счастья. Грустно, что сегодня я не с тобой, не с вами».
У Оли закружилась голова, по щекам побежали слезы. Ей стало нехорошо, и, стараясь быть незамеченной, она коридором пошла в свою комнату. Дойдя до порога, она не поверила своим глазам. Ее качнуло назад. Ее отец и ее подруга обнимались.
— Варенька, что же это значит? — спрашивал Павел Петрович. — Что же будет?
— Разве я знаю, — отвечала Варя, не делая попыток высвободиться из его рук. — Я не знаю.
4
На заводе моторных лодок произошла крупная неприятность. Мало сказать неприятность — форменный скандал, которым вынуждено было заняться бюро райкома партии.
Расследовала это дело и докладывала о нем на заседании бюро второй секретарь райкома Клавдия Романовна Быстрова, женщина лет сорока с небольшим. У нее было приятное, приветливое лицо и совершенно белая прядка над правым виском. Эта прядка была с давних пор — сколько помнили Быстрову в городе, а помнили ее с комсомольских времен, когда она еще работала на прядильной фабрике «Работница».
Суть дела, о котором докладывала Быстрова, заключалась в следующем. На заводе моторных лодок плохо работало партийное бюро, точнее — оно совсем не работало, все его функции принял на себя слишком самоуверенный секретарь, партийный работник, не так давно вышедший из молодых инженеров. Он даже превысил функции партийного бюро. Он распоряжался, указывал, приказывал, любил подменять директора и других хозяйственников. Он был энергичен, энергичнее и самого директора и всех директорских помощников, и такие подмены у него получались очень удачно, во-время, впопад. Он умел многим помочь и по производственной линии и по бытовой, умел, например, добиться правильной организации рабочего места, улучшения условий труда; при распределении квартир в новых домах он был как рыба в воде. При его участии квартиры распределялись так правильно, что потом почти не бывало никаких нареканий и недовольств. Многие на заводе его искренне любили и уважали. Он родился организатором-хозяйственником, производственником, ему надо было быть директором, но не секретарем партбюро. Партийная работа у него заглохла, на цеховых собраниях ставились скучные, второстепенные вопросы; партбюро собиралось редко, и если собиралось, то также обсуждало второстепенные вопросы. Секретарь считал, что заседать незачем и обсуждать нечего, — надо работать. Его несколько раз вызывали в райком, обсуждали его работу на бюро райкома, он обещал, клялся все исправить, все наладить, улучшить, но ничего с самим собой поделать не мог. Естественно, возникла необходимость избрать нового секретаря, никак не пороча, конечно, и старого. Он работал честно, многое делал хорошо, многое умел, а чего не умел, то отнюдь не по злому умыслу. Из состава существовавшего партбюро выбрать нового секретаря было невозможно. Был там, в бюро, директор завода, был начальник одного из ведущих цехов, был старый рабочий-фрезеровщик, было еще несколько товарищей, и никого из них не тронешь с места, потому что они сугубые производственники без опыта партийной работы, им пришлось бы сначала поучиться, а тем временем партийная работа все ухудшалась бы и ухудшалась.
