XXXIX
Наступала жатва.
Наступала пора горячего марева и горячей работы. Об этом на страницах поля свидетельствовал поседевший ржаной колос и хрупкий иззубренный ус ячменя, кованные золотые мешочки на пшенице и молодое пение перепелиных выводков, а более всего — страницы разных решений, распоряжений, циркуляров, отстуканных на папиросной бумаге, невменяемые телефонные звонки, накачка районных уполномоченных, наскоки заезжих и проезжих инспекторов и неусыпное радио. Оно без чувства юмора поучает и поучает, земледельцев: «Уборочная кампания, — как учит товарищ Сталин, — дело сезонное».
Вот уже прописными буквами на первой странице газеты набраны телеграммы специального корреспондента, что на юге началась косовица хлеба. И глаза хозяев поля поворачивались на юг, будто оттуда из-за хлебов вот-вот должен был выйти сам сказочный Урожай в соломенной шляпе, с пышными колосками вместо усов.
В разных учреждениях тоже начинается лихорадочная пора: не один руководящий товарищ и сяк и так размышляет, как бы приблизить юг к его местности, как бы впереди соседей выскочить в газету и сводку. Но соседи также не сегодня родились на свет божий, да и холмы у них выше. И уже утреннее радио до глубины души возмущает Киселя: вишь, какой лукавый Клименко! Еще позавчера говорил, что начнет косовицу лишь через неделю, а сегодня уже говорит о выборочной жатве на пожарищах и холмах. И Кисель сразу же с главным агрономом вылетает в южные районы, делает сокрушительный разнос всем, кто имеет «зеленые настроения», и, в конце концов, косовица начинается и в их области.
Эти дни Кисель тоже носился по районам не за страх, а за совесть, к полдню срывает голос — и уже не говорит, а хрипит или шипит. Одного он страшит судом, второму вправляет мозги, третьему намекает, что к скошенному сегодня можно прибавить завтрашнее, на четвертого стучит — «давай, давай, Пушкин за тебя работать не будет», на кого-то составляет акт, но никого не хвалит, потому что это размагничивает народ. После его наскоков уменьшается радости у людей, исчезает праздничное настроение у косарей и жнецов.
Наконец Кисель добирается до полей колхоза, в котором председательствует Марко Бессмертный. И уже это вызывает недовольство и в душе, и на лице, и даже в животе начинает так урчать, будто туда вбросили старого рябка. Давние слова Марка еще до сих пор пекут и передергивают его. Жди, голубчик, и я тебя припеку. Еще не родился тот председатель колхоза, которого на чем-то нельзя было бы схватить за жабры.
— Может, заедем к Бессмертному на бесплатный борщ, — оборачивает к Киселю запылившееся лицо кудрявый, как барашек, шофер с по-девичьи хорошим рисунком рта и подвижными запятыми возле него.
Киселя сразу настораживают и речь, и запятые шофера — и зачем они сдались ему?
— Ты что мелешь? На который это такой бесплатный борщ?
— А вы разве не слышали? — удивляются девичьи, с яркой влажностью уста шофера. И он уже с уважением прибавляет: — Марко Трофимович организовал такую столовую, что дай бог каждому. Всем, кто работает в поле, бесплатно отпускается борщ, правда, пока что без хлеба. Другой председатель не догадается подвезти в поле воды, а этот…
— Говорила-балакала, и все черте-что, — отрезал Кисель. — Ну-ка, поворачивай — вези на дармовщину к тому котлу.
Машина еще проехала километра с два и с проселка выскочила на полевую, в голубом цветении Петрова батога дорогу, которая сразу же закурилась, будто кто поджег ее. Вдоль нее в золотых полумисках подсолнечников пировали пчелы, на синеватых стеблях сизели колокольчики овса, увядали сердчишки листьев густого стручковатого гороха. Его кудри чем-то напоминали роскошные волосы на голове шофера.
— Ого, какой здесь горох уродил! — вырвалось у внешне флегматичного главного агронома. — Прямо — царь-горох!
— Президент-горох, — пренебрежительно бросил Кисель.
Но главный агроном пропустил его слова мимо уха и восхищался дальше:
— Такой горох, смотри, центнеров по тридцать пять выдаст.
— По пятьдесят! — у Киселя между двумя «п» брызнуло полное пренебрежение.
На этих полях даже самый большой урожай не порадовал бы его, потому что здесь вел хозяйство неучтивый и придирчивый Марко Бессмертный.
— По пятьдесят не выйдет, а на сорок, может, и потянет, — в увлечении мужчина не уловил желчи в голосе Киселя. — Повезло Марку.
— И это, Иван Игнатович, наверное, потому, что у хозяина поля тоже есть что-то от гороха: что ни говори, что ни делай, как ни долби ему, — отскакивает от него, как горох от стенки. Хохлацкий норов.
— Хм, — скосил глаза Иван Игнатович. В душе он не согласился с Киселем, но возражать ему не стал: не поможет это, да и лень было в такую жару разговаривать. Скоро он снова обрадовался. — Смотрите, Бессмертный и на парах посеял горох. Не молодец?
— Смотря с какой стороны. Не пахнет ли это комбинаторством? — буркнул Кисель.
— Если бы все так комбинировали.
— Хвалите, хвалите его, да озирайтесь на все стороны, — Кисель неодобрительно посмотрел на пары и призадумался над своим.
На полевом стане возле подсолнечного общества они застали саму кухарку, разогретую солнцем, огнем и луком. Пыльца подсолнухов лежала на ее белой косынке и обветренном лице. Молодица сразу узнала Киселя, вытерла фартуком лоб и дружески улыбнулась веселой зеленоватостью глаз, на которых рассыпалось несколько темных пятнышек — в одном больше, чем во втором. Эта непропорциональность удивила Киселя — и здесь у Бессмертного не так, как у людей. Но женщина славная — от нее и постный борщ будешь охотно потреблять. Не жена ли это Заднепровского? Кажется, она. А знает ли Заднепровский, какие тучи нависли над ним?
— Варите? Добрый день вам, — ласковее обычного пробормотал к молодице.
— Конечно, варю, потому что такое мое дело, — весело ответила Екатерина Павловна.
— Вот хорошо, что попали на борщ. Как раз настаивается.
— Настаивается? — для чего-то переспросил Кисель, с опаской заглядывая в черный котел, будто там по крайней мере варились взрывчатые вещества. — И вы его совсем бесплатно даете-разливаете?
— Конечно, — с гордостью сказала женщина. — Сегодня и первые малосольные огурчики будем давать. Уродило их столько, что девушки не успевают выносить.
— Куда выносить? — снова насторожился Кисель.
— И на заготовку, и на продажу.
— Значит, бесплатно? — что-то раздумывая, сказал сам себе Кисель. — Иван Игнатович, об этом надо написать. Вынимайте свое причиндалы.
— Ну да, таки не помешает написать, — доверчиво посмотрела на Киселя Екатерина Павловна и скрестила руки на груди. — А знаете, почем у нас огурцы и помидоры будут отпускаться своим людям?
— Не знаю.
— Такой дешевой цены еще не слышали в области — по себестоимости, значит. Напишите и об этом. Пусть в других селах тоже так делают.
— Так не будут делать! — вскрикнул Кисель, украдкой пасясь глазами на полной груди молодицы. — Разбазариваете колхозное добро еще и радуетесь?
— Мы разбазариваем? — ужаснулась Екатерина Павловна, и в ее глазах расширилась весенняя зеленоватость. — Чем? Вот этим борщом?
— И борщом, и такими глупыми ценами. Мы еще прищучим за них вашего Бессмертного. Он вместо рубля копейку кладет в колхозную кассу. Думать надо над этим!
— А над тем, как людям жить, думать не надо? — вспыхнула Екатерина Павловна. — Или вам нашей свеклы и капусты жалко? Не добрый вы, не душевный, хотя и чиновный человек. — Молодица обижено отошла от машины и встала под защиту золотистых подсолнечников. Гнев и невидимые слезы пощипывали ее веки.
— Составляйте акт! — приказал Кисель главному агроному.
— Да зачем нам бумагу переводить, хотя она все стерпит? — флегматично спросил Иван Игнатович. — Неужели вам жалко для людей их же борща?
— И вы заодно с расхитителями колхозной собственности? — возмутился Кисель.
— С такими расхитителями и я заодно, — так же флегматично ответил Иван Игнатович, бросил бровями на кухарку, но в последний момент передумал просить у нее борща.
У Киселя стальными замочками замкнулись глаза, дернулись губы.
— Хорошего имею у себя помощника под боком.
— И я не обижаюсь на себя.
— От сегодня начнете обижаться. Хватит в демократию играть…
— У вас увидишь эту демократию, — надулся Иван Игнатович.
Как раз на этот спор и случился Марко Бессмертный.
— Вот он, деятель. Впереди батьки в коммунизм скачешь? — сразу же уел его Кисель.
— Бесплатным борщецом авторитет раздуваешь? Лопнет этот пузырь!
— Вы будто что-то сказали? — Марко демонстративно взглянул на солнце, снял перед ним картуз. Это у него вышло так естественно и смешно, что Екатерина Павловна прыснула со смеху, засмеялся шофер, повеселел Иван Игнатович, а Кисель покраснел, и вся его фигура стала угрожающе-напыщенной.
