Он молчит, он смотрит на меня с какой-то недоброй кривой ухмылкой, одинаковой, впрочем, у всех пьяных. Наверное, он хочет оказать, что у него болит душа?
— Пьяный и трезвый общего языка не найдут, комиссар, а ругаться сейчас бесполезно. Ты бот сначала выпей, а потом мы поговорим. Вот, пей. — И он наливает мне в стакан. — Я привык, когда меня ругают, так что можешь не тратить слов. В районе ругают, в колхозе ругают, дома мать с женой душу вынимают, все им не так! Почему мне вздохнуть не дают, я спрашиваю? Не пей, не таскайся по бабам!.. А много я пью? Скажи, видел ты меня пьяным? То-то. По бабам!.. Гм, по бабам… Какие бабы? Где бабы?.. Да пошли вы все к такой матери. — Посидел, уронив голову на грудь, потом опять вскинул на меня тупой, мутный взгляд. — Скажи, может председатель раз в году отдохнуть пару дней или нет? У меня голова лопается от этого проклятого колхоза… А, да разве вы можете понять!.. Мать! Лине! Где водка? Подай! Слышишь, что я говорю? Вот так, комиссар. Что ты мне хочешь сказать?
— Ну что ж, отдохни, — говорю я. — Самое время отдохнуть — февраль, скоро будет весна.
— Не говори мне про весну, лучше молчи. — И он опять уронил голову на грудь.
Я встаю и ухожу.
— Пропадет Якку, пропадет! — вздыхает Анна Петровна. — Почему ты не отругал его как следует по своей линии?..
— Не пропадет, а поговорю я с ним, когда протрезвеет. Мне кажется, это ненадолго.
Но старуха твердит свое: пропадет Якку!
— Да что же ему пропадать? Вот протрезвеет и опять станет прежним.
— Плохо с Евгенией стали жить, плохо, — вдруг признается она и чуть не плачет. — Ты бы поругал его…
И я успокаиваю ее, обещаю непременно поругать. И еще говорю, что все наладится, все будет хорошо, не такой уж беспутный ее сын Якку, чтобы потерять голову, до свиданья, все будет хорошо, не волнуйтесь. И выхожу на улицу. Может быть, правда, очень поспешно, старуха обидится — ведь она так на меня надеялась, тащилась за мной через весь Кабыр… А что я ей скажу? Про себя даже ничего не знаю, про свою жизнь, а тут еще чужие дела интимные разбирать…
Первого грача я увидел на дороге, когда шел от мамы из Хыркасов, и тут как-то сразу почувствовал, что ветерок уже не по-зимнему веет теплом, а тучи, снежные облака, которые, казалось, неподвижно всю зиму висели над белой землей, посерели и пришли в движение. И дорога замаслилась, поблескивает тускло.
Вот так и зиму я впервые увидел на пути в Хыркасы. Да и когда еще оглядеться вокруг? В будние дни и не видишь ничего. Солнце ли в небе, облачно ли? — по до того. Вечером домой идешь, запнешься об окаменевший конский шарик — мороз, значит. Окно в парткоме обтаяло, запотело — оттепель. Но сразу ужо и прикидываешь: как это на делах скажется? Пройдут ли машины с лесом, который мы возим из-за Волги? Не замерзнут ли трубы на ферме? Вот и вся погода-природа. И не по календарю времена года определяю, а по планам своим, по работе: «О ходе подготовки помещений в зимовке скота» — и вот уже сразу видно, что на носу — зима. «О подготовке семенного фонда колхоза…» Значит, скоро весна! К сожалению, с этим семенным фондом не совсем все получилось гладко, как о том, помнится, рапортовал Бардасов Владимирову: все по первому классу!.. С зерновыми это так и есть, да вот клевер еще не очищен, хотя несколько раз пропускали его через сортировку. Нет и семян белого клевера для пастбищ. Конечно, все это было известно давно, но порознь — оно не производило какого-то сильного впечатления, а вот как на парткоме все собрали в кучу, то, честно говоря, я даже растерялся в душе. То, что крепко нагорело от Бардасова, да и от других тоже, нашему агроному, этому кабырскому франту Григорию Ефремовичу, мало утешало, тем более что с него все слова — как с гуся вода, на лице его не отразилось ни печали, ни озабоченности: «А что я могу? Я не могу родить белый клевер». Вот и весь ответ. Бедствие для колхоза, а не агроном. Мы уж по-всякому думали с Бардасовым, и ведь камень-то преткновения вот какой: уволить его или порекомендовать, например, в районное сельхозуправление (там как раз агроном нужен), так ведь утянет из колхоза жену, а Роза Александровна для нас дороже трех агрономов таких. Так ни до чего путного и не додумались. На парткоме, правда, с белым клевером придумали выход: решили послать Карликова к соседям, к марийцам: слышно, у них там есть хороший белый клевер, но вот уже неделю ездит Сидор Федорович, но от него пока ни слуху ни духу. А с красным клевером так решили: отправить агронома с семенами в Канашский район — там в одном из колхозов очищают семена каким-то новым способом — магнитной пылью. Это бы все знать агроному, а не Бардасову.
И вот так пока вроде бы вышли из положения с семенами. Теперь главное — лес возить, пока дорога стоит, да навоз на поля…
Такой мой календарь. Не по дням счет идет, а по временам года… «Будет что вспомнить на старости лет…» Может, и прав Владимиров, тысячу раз нрав, но пека ничего особенного не вспоминается, не дошло дело до внуков, а вблизи не видно, так ли уж счастливы мои дни. Но ведь если подумать, вот хоть бы Надю вспомнить. Сколько тогда я пережил: и тоска, и гнев, и злоба на нее, на этого Николая Николаевича с гарнитуром производства ГДР! А теперь вот это все угасло, забылось, а все другое, все наши встречи, лес тот знойный за Волгой, все это помнится, помнится так же ярко, как было. Прошлое как бы очистилось от всех огорчений — точно стекло, мухами засиженное, промыли к зиме, и вот глядишь на тот же белый свет, и день какой-нибудь тусклый, осенний, а как свежо травка зеленеет, как небо посветлело, какая Сорока сразу красивая кажется в чистом окне — точно невеста!.. А дело-то все в том, чтобы стекло протереть, грязь ненужную убрать. И вот время в человеческой жизни — это, видно, такая же беспощадная мокрая тряпка в руках хозяйки… Теперь я успокоился, конечно, спокойно вспоминаю, спокойно думаю о Наде, и я рад, что она была в моей жизни… А вот все огорчения сменились жалостью к ней: как-то ока сейчас? Я бы очень хотел — просто по-человечески, чтобы побольше у нее было счастливых минут на диване производства ГДР, но тут уж я ничем не могу пособить. Кстати, а ведь ее письмо, на которое я так пока и не ответил, разве не ставит точки в той самой истории про «С», «Л» и «Н»? Да ведь это же прекрасный факт для моей лекции! Просто самый чудесный факт!.. Разве он не доказывает, что любовь — это тебе не шуточки, не ахи и охи, не «поцелуи при луне» и все такое прочее!..
Вообще-то оно и так, Надина история много чего доказывает, но тут надо крепко тебе подумать, товарищ лектор. Тут пахнет определенным мировоззрением, вот что я скажу, да, каким-то очень определенным и твердым взглядом вообще на жизнь, на свое место в этой жизни… Когда целуешься и обнимаешься, тут, само собой, в мозгах туман и соображать трудно по поводу мировоззрения и места в жизни, однако странное дело получается… Получается, что если в мировоззрениях разнобой, то и поцелуи не сладки, и диван производства ГДР не радует, а одна тоска и печаль. Значит, что же все-таки получается? Получается, выходит, что характеры и всякая эстетика лунная — это еще полдела, половина любви?.. А другая половина, выходит, в чем-то другом? Вот взять Люсю… Нет, нечего тут брать, не подходит Люся для твоей лекции, товарищ лектор, хватит с тебя «С» и «Н», а то опять запутаешься.
И вот пока я шел до Кабыра, в голове все так хорошо и четко сложилось, что приди и запиши, и готова лекция! Да когда тут писать! Только увидел издали Кабыр, сразу в голове мысли на другой лад пошли, словно кто их переключил. А ведь чувствую, точно даже зиаю: посидеть бы денек-другой, свести бы воедино все, что уже собралось, и прекрасная бы лекция получилась! Да и тянуть дальше невозможно: все уже лекции подготовили и читают, Федор Петрович о пятилетке уже третий раз будет читать, а я вот все не могу. Да, денек бы посидеть вплотную!..
А где тут посидишь? Только пришел — телефонограмма: в среду районный партактив, готовьтесь выступать! Только сел и подумал, о чем я могу дельное слово сказать, Роза Александровна:
— Ой, беда! Корова на цепи ночью удавилась!..
Но я-то тут при чем? Конечно, хорошего мало, и дело вроде бы не мое — корова, ведь есть заведующий фермой, есть доярка, есть сторож на ферме, есть, в конце концов, она сама — зоотехник, да и Бардасов есть, но как открестишься? Ладно, пошли к председателю, создали комиссию, комиссия поехала на место, а заодно велено ей проверить цепи и на других фермах. Так, ладно, пришел к себе, бумаги разложил, сижу, думаю: партактив, выступать…
Глядь: Карликов!
— Приехал?
— Так точно!
— Привез семена?
— А как же! Я — да не достану? Да я из-под земли!..
— Так иди к Бардасову докладывай, к агроному, чего ко мне прешься?
— Им все доложено, а тебе по своей линии докладываюсь!..
Разве тут можно с мыслями собраться и что-нибудь дельное придумать? Вот и придется говорить на активе: «В социалистическом соревновании колхоз «Серп» добился неплохих показателей…» И пошла писать губерния, просто удивляюсь, откуда и слова эти берутся: и не думаешь о них, а сами вылетают, будто магнитофонную ленту кто в тебе включил! Когда сам говоришь, вроде и не слышишь, что говоришь, ну, говоришь и говоришь, слова вроде бы все хорошие, а как следом за тобой и другой оратор заведет: «В социалистическом соревновании колхоз «Победа» добился неплохих показателей», так в мозги и шибанет: «Господи, да кому это нужно? Да ты что-нибудь по делу скажи!» И целый день просидишь, обалдеешь только, да и все. На волю выйдешь, в голове так и поплывет белый свет колесом. И опять он такой же непонятный, трудный и неподвластный этот белый свет, по такой прекрасный, такой чудный!.. И опять жить хочется, с новой силой работать, надеяться на что-то, на какие-то близкие и большие перемены. И вот эти минуты тоже такие сладкие, а почему, и сам не знаю. Вроде бы и прямого повода нет, материального, так сказать, а вот на душе какой-то непонятный тихий праздник. Особенно когда похвалят твой колхоз наряду, конечно, с другими. И хочется даже почему-то со всеми, кого секретарь похвалил, обняться.
