— Предстоит еще распределить овес, горох, ячмень, капусту и другие овощи. На каждом дворе можете увидеть сейчас такую же картину. Желаете посмотреть?
Нет, я не желал смотреть. С меня было довольно и этого. Я даже подосадовал немного на себя, что растревожил этого человека пустыми словами, задев его гордость за свою деревню. Но чтобы не молчать, я сказал, тронув ногой груду картофеля:
— Что они будут с этим делать?
На это мне никто не сумел ответить, и опять был смех.
Мы еще кое-что посмотрели с Петром в их колхозе, обойдя скотные дворы, сады и огороды, и везде я увидел ту же усиленную подготовку к нападению на каменистую лощину Арви Сайтури и бакалейную лавку Линдблума. Побывали мы также в поле, где копали картофель и дергали морковь. И это у них делалось для той же коварной цели. Никакой другой цели не могло быть в их работе, кроме желания войны. Такая уж это была страна и такие люди. Даже воскресный день они тратили на подготовку к ней.
Я сказал Петру:
— Этот колхоз хочет первым войну начать.
И он был вынужден согласиться с моим утверждением, хотя тут же принялся оправдываться, виновато разводя руками:
— Что ж поделаешь, Алексей Матвеевич? Ведь каждому не терпится скорей кости свои в землю сложить. Вон та бригада, например, чего ради старается, обгоняя других, как вы думаете? Не догадываетесь? Да чтобы успеть раньше всех кинуться на другие страны. А тот старик зачем яблоню сажает? Разгадка проста: чтобы приготовить пищу для водородной бомбы. Обидно, если она упадет на пустое место, ничего не уничтожив. А там вот новый дом строят, на окраине деревни. Молодожены, наверно. Тоже торопятся возвести скорей свое новое жилище, чтобы успеть подставить его под огонь.
Начав с такой откровенностью свои признания в злых намерениях России, молодой Петр уже не пытался больше скрывать ничего, продолжая такого же рода разоблачения на всем нашем обратном пути к станции, куда нас подвезли на колхозной лошади, затем в поезде. Оказывается, все включалось у них в единый военный план, что только виделось по обе стороны дороги: и дома, и деревья, и стога сена, и канавы, и даже старый бурьян. Каменные дома у них строились для того, чтобы их потом было удобнее разбирать на кирпичи, которыми они собирались забросать Финляндию. У деревянных домов для той же цели укладывались в стены бревна. А железнодорожные мосты они предполагали сбрасывать на Хельсинки целиком. Вот какие страшные дела готовили они против нас. Да, Юсси, ты недаром таил против них такое подозрение. Все предсказанное тобой я увидел своими глазами.
В Ленинград мы прибыли в одиннадцать вечера и от вокзала пошли по Невскому проспекту пешком. Недалеко от вокзала в одной из боковых улиц я заметил свежие ямы, выкопанные вдоль панелей, и кивнул на них Петру. Он понял, что бесполезно пытаться что-нибудь от меня укрыть, и признался, таинственно понизив голос:
— Это для дальнобойных орудий. А вот и одно из них.
Я обернулся и увидел грузовую машину с лебедкой, которая удерживала на весу крупное дерево, еще покрытое наполовину зелеными листьями. Машина остановилась. Лебедка приподняла дерево повыше и опустила его корнями вниз в окоп. А за этой машиной уже подползала другая, с таким же деревом. А за ней — еще две. По всему городу проделывали они с деревьями такие военные операции в этот воскресный день. А так как осенний день короткий, то прихватили заодно и вечер.
Да, это было подозрительное дело. Именно такими вещами занимаются люди, когда они готовятся напасть на другие страны. Они воздвигают новые многоэтажные дома на месте прежних, разваленных чьими-то бомбами, воздвигают и отделывают их красивыми красками, чтобы подставить в обновленном виде под новые бомбы, от которых им так не терпится разлететься скорее в дым вместе с этими домами. Они сажают в городе деревья, украшают цветами городские скверы и подоконники, прокладывают по городу подземные электрические пути и газовые трубопроводы, заливают асфальтом улицы и укрепляют набережные. А в далеких степях и пустынях выращивают леса, роют канавы и строят электростанции, чтобы родились новые зоны жизни, удобные для разрушения. Чем же еще, как не этим, заниматься людям, готовящим всему остальному миру войну?
Но меня занимала не только их подготовка к войне. Кое-что другое тоже проникло мне в сердце и не хотело оттуда уходить. Чернобровая крупная женщина стояла перед моими глазами, поправляющая обнаженной до плеча рукой свою тяжелую прическу. Кто она была, эта женщина, жившая в деревне? И почему не появился ее муж ни к завтраку, ни к обеду? Он был, конечно, рослый и красивый мужчина — за некрасивого такая женщина не пойдет в годы девичества. Но почему он не показался? Дочь ее, кажется, упоминалась в разговоре, хотя и пропадала где-то весь день. Но почему не упоминался муж? Вот что меня интересовало.
Жила она, эта женщина, кажется, неплохо. Я хорошо запомнил гору картофеля возле ее крыльца и все то, что было сказано по поводу остальной платы за их трудовые дни. Но мне нужно было выяснить еще кое-что. И это я держал в голове, садясь на следующий день вечером с Иваном Петровичем за шахматную доску. Для начала я сказал ему, расставляя на доске фигуры:
— Вот я и повидал вашу деревню.
Он ответил:
— И хорошо сделал, Алексей Матвеевич. Почаще тебе надо ездить, а главное — помнить свое прямое назначение.
Я не понял:
— Прямое назначение?
— Да. Прямое назначение.
Сказав это, Иван Петрович поднял вверх указательный палец и взглянул на меня сквозь очки с таким видом, как будто не новое что-то мне сообщал, а напоминал о чем-то и без того давно мне известном. Приступая к шахматной игре или к чтению книги, он всегда надевал очки. А очки делали из его простого, широкого лица пожилого русского рабочего лицо очень мудрого человека, что еще усиливала густая проседь в темно-русых волосах его головы и усов. Мне, кроме того, всегда казалось, что очки придают ему способность видеть не только поверхность моего лица, но и проникать в меня куда-то глубже. И теперь тоже он разглядел сквозь них такое место во мне, которое я сам еще не успел в себе заметить. И, вглядываясь в это место, он сказал:
— Потому что ты не просто сам по себе, без роду, без племени. Таким тебя никто не пожелает у нас признать. Это все время помни. Для нас ты — сын своего народа, а не сам по себе. И твое назначение — принять на себя все, что будет сказано тебе у нас в адрес твоего народа. Плохое ли будет сказано, хорошее ли — знай вбирай в себя, как губка. А для чего? А для того, чтобы потом все в сохранном виде своему народу передать. А уж он, твой народ, поймет из этого, вражда или дружба к нему здесь копится, и годимся ли мы для его дружбы. Поймет и решит, что ему выгоднее: дружба с нами или вражда. Вот какое тебе ответственное назначение жизнью дано, Алексей Матвеевич. Пользуйся этим, пока ты один у нас такой. Ходи, езди, наблюдай, беседуй. А то как начнем студентами обмениваться и всякими прочими специалистами да зачастим с разными другими визитами дружбы — так тебе и делать будет нечего. Вся честь первых открытий к другим перейдет.
Пока он говорил это, я помог ему расставить фигуры, а сам в то же время обдумывал свои вопросы к нему. Его я плохо слушал. Он уже не первый раз втолковывал мне подобное. А до него это же самое втолковывали другие русские. Все они придавали какое-то значение тому, что я находился у них. Они не знали моих истинных мыслей и планов. А мои истинные мысли и планы состояли в том, чтобы не только скорей вернуться домой, в Суоми, но и сделать какой-то крутой веселый поворот на том коротком куске дороги, который еще оставался мне в жизни. И, думая об этом повороте, я сказал Ивану Петровичу, когда мы начали с ним игру:
— Хорошая у вас сестра, Иван Петрович.
Он кивнул головой, обдумывая свой ход. А я спросил:
— Она что же, всегда там, в деревне, живет?
Он ответил:
— Всегда. Мы с ней там родились, да потом расстались, после смерти родителей. Она в деревне осталась, а я в город подался на заработки. Отец-то наш на фронте погиб во время гражданской войны, а мать с горя зачахла.
И он призадумался, вспомнив о своей матери. Когда человек вспоминает о своей умершей матери, он всегда призадумывается, и в это время не стоит ему мешать, потому что нет на свете ничего роднее и дороже матери. Сам я этого, конечно, не знаю, но так говорят все люди, и я не могу утверждать, что это не так. Поэтому я помолчал немного, чтобы дать Ивану Петровичу хорошенько подумать о матери, но потом все же оторвал его от этих мыслей. Не следует позволять человеку слишком долго предаваться грустным мыслям. Если имеется повод отвлечь его от них, нужно это сделать. Я сделал это. Я сказал ему:
— Только вот мужа ее я не видел. Тоже, наверно, хороший человек и, конечно, красивый парень.
