— Давеча я видела, что, когда тот матрос махнул тебе рукой, ты заметил это и ответил ему.
— Сколько-то я еще вижу. Но на море уже не гожусь. Если мне приходится продолжительное время смотреть пристально, я скоро слепну и не вижу ничего, кроме чешуйчатого тумана.
— Тебе не стало хуже с тех пор, как ты приехал?
— Нет, Лилия, но и лучше не стало.
— Расскажи мне, как это с тобой произошло.
Ингус рассказал. Они долго молчали. Полные воспоминаний о прежней близости, они не осмеливались прикоснуться друг к другу, ибо каждое прикосновение было бы вопросом, а они еще сами не знали ответа. Человек, потерявший всякую надежду, обретает покой в том, что примиряется с потерянным. Он знает, с каким трудом приобретен этот покой, и поэтому не желает терять его ради новых, робких надежд. Повторяющиеся страдания уже не так остры, но они гораздо мучительнее, ибо человек заранее может предусмотреть все фазы их.
— Где ты сейчас живешь? — спросила наконец Лилия.
— Везде и нигде, — впервые улыбнулся Ингус. — У меня нет жилья, и я без него отлично обхожусь. Ведь в порту всегда стоит какое-нибудь судно. Только зимой, когда закроется навигация, мне придется думать о крове. Прошлой зимой я устроился музыкантом в какой-то корчме. Весною мы расстались друзьями, так что на будущую зиму у меня есть возможность вернуться на прежнее место.
— Ты доволен этой жизнью?
— Милая Лилия, покажи мне хоть одного человека, который был бы доволен тем, что у него есть. А если бы даже такое чудо нашлось, я не позавидовал бы ему, потому что у этого человека что-нибудь не в порядке. Как бы мне ни жилось, я все же знаю, что другие ненамного счастливее меня. Ну вот, например, ты удовлетворена своей жизнью?
— Нет, Ингус, мне многого недостает.
— И, ручаюсь головой, ты переносишь это гораздо тяжелее, чем я. Мое положение приучило меня к скромности. Твои желания неизмеримо больше моих, и их гораздо труднее выполнить. Собачке достаточно кости, чтобы она почувствовала себя счастливой, а какие богатства могут осчастливить сильных мира сего?
— Может быть, у них совсем нет желаний.
— Тогда они беднейшие из беднейших. Желать — значит жить. Кто ничего не желает, тот больше не живет.
— Ты желаешь играть в корчме и жить нищенским подаянием?
— Нет, Лилия, но это вытекает из какого-то другого желания — из желания жить. Играть и попрошайничать — это только средство к тому, чтобы выжить и существовать. Вот почему это дело мне нравится.
— А если б ты мог обеспечить свое существование по-другому и тебе не пришлось бы больше веселить чужих людей — ты и тогда захотел бы заниматься этим?
— И тогда, Лилия. Разве могу я прожить всю жизнь, ничего не делая, не принося хоть какой-то пользы? Человек должен приносить пользу каждую минуту, если не в большом, то хоть в малом деле. Иначе его жизнь бессмысленна.
— В этом я с тобой согласна, — сказала Лилия. Рука ее нечаянно нашла руку Ингуса и сжала ее. — Но если возможны большие дела, то мелкие можно оставить. Ты с этим согласен?
— Ко мне это не относится. Я уже не однажды все продумал.
— Абсолютно все, Ингус?
— Да, Лилия.
— Не только то, что есть, но и то, что было и опять могло бы быть?
— И это.
— Есть вопросы, которые человек не имеет права решать один. Бывает, что нужно выслушать мнение других.
— Я не знаю, что ты имеешь в виду.
— Если бы ты смог быть откровенным, ты бы узнал это.
— Попытаюсь, Лилия.
О, как это было трудно — женщине говорить о вопросах, в которых инициатива обычно принадлежит мужчине! Эта активность признавалась за мужчиной потому, что это преимущество сильнейшего партнера. Если б Ингус из-за болезни не стал слабым и неполноценным, Лилия никогда не взялась бы за эту миссию. Но сейчас она была сильнее. И ее превосходство не только позволяло, но даже обязывало взять на себя роль, которая в иных условиях принадлежала бы ее другу.
— Ты когда-то любил меня? — начала Лилия.
— Да.
— А теперь?
— Что было дозволено тогда, того нельзя теперь.
— Почему?
— Потому что возлюбленные должны быть достойны друг друга.
— Разве я больше не достойна тебя?
— Ты достойна, но я не равноценен тебе.
— А если я думаю иначе?
— Ты не можешь так думать. Простейшая логика противоречит этому.
— И все-таки это так. Ингус, будь откровенным и скажи, стал бы ты меня разыскивать, если б вернулся таким, каким ушел?
Ингус вздохнул.
— Кажется, я это сделал бы.
— А теперь у тебя нет никаких причин, кроме того, что мы неравноценны?
— Нет, Лилия. Но они достаточно вески…
— Для того чтобы посмеяться над ними. Если то, что ты говоришь, правда, если ты и теперь будешь говорить «нет», ты просто упрямое дитя, капризный, избалованный мальчишка. Ты хочешь, чтобы тебя упрашивали.
— Я недостоин этого.
— И тем не менее ты этого добиваешься. Или, может быть, в Кюрзенах тебе кажется слишком скучно?
— Нет, Лилия, я еще не настолько испорчен,
— Ты так испорчен, что и не узнать тебя.
— В каком смысле?
— Почему ты меня не поцелуешь? Мало того, что мне обо всем нужно говорить самой, ты еще ждешь, что я первая брошусь тебе на шею?
— Ах, ты думаешь, что я на это уже не способен?
Они за это время ничуть не стали благоразумнее. Ингус так и сказал, и впервые за долгие, долгие годы раздался лукавый смех Лилии:
— А какой толк в слишком благоразумных?
И они порадовались, что самое большое несчастье миновало их: они не превратились в черствых эгоистов, и жар ранней юности не был ими растрачен в годы разлуки. Они сберегли его на то время, когда меняется климат и людям становится холодно.
4
Вместо предполагаемых двух дней Лилия задержалась в Риге больше двух недель. Чтобы дядя Юрис не тревожился, она послала ему письмо, сообщая, что ее задерживает в городе важное дело и чтобы Юрис до ее приезда как-нибудь справлялся один. Хотел ли Ингус того или не хотел, но на следующий день ему пришлось пойти с Лилией в надлежащее учреждение и выполнить одну формальность. После этого они ходили по лавкам и тратили деньги. Гордая и счастливая тем, что ей представилась эта возможность, Лилия одела Ингуса с головы до ног и настояла на том, чтобы в день свадьбы он надел мундир морского офицера с золотыми нашивками и блестящими пуговицами, — пусть видят, что Ингус — капитан дальнего плавания. Двоюродная сестра и ее муж глаза вытаращили, когда их пригласили свидетелями. В этот день они впервые увидели Ингуса, и огорчение сестры сразу же заметно уменьшилось.
— Довольно красивый мужчина… — шепнула она Лилии. — Я бы на твоем месте поступила так же. Ему очень идет капитанский мундир.
Лилия сама знала это лучше других. Когда они на следующий день отправились на пароход, чтобы ехать домой, Ингус опять был в форме морского офицера с нашивками. Он резко выделялся в толпе пассажиров и не одного любопытного соседа заставлял держаться на почтительном расстоянии. Первый, кого они встретили на пристани, был лавочник Лицис. Бедный малый сразу заметил обручальное кольцо на руке Лилии, и это так его поразило, что он забыл даже поздороваться.
Дома Лилия разыскала дядю Юриса и сказала:
— Это мой муж. Теперь он будет распоряжаться и управлять Кюрзенами.
Да, усадьба Кюрзенов наконец дождалась хозяина. Он пришел без шума, без музыки, не сопровождаемый криками пьяных гостей; появился внезапно, тихо, полный скромного достоинства. Он не спешил взять в руки бразды правления и пока оставался в стороне от домашних дел. Лилия, как и прежде, делала все сама, но всякий раз ссылалась на мужа. Когда ей нужно было решить какой-нибудь важный вопрос, она говорила:
— Я посоветуюсь с мужем.
Потом она приходила к Ингусу и излагала ему свои заботы.
Ответ Ингуса всегда был один:
— Ты сама знаешь это лучше.
То, что Лилия во всех делах считалась с его мнением, понемногу пробудило в нем веру в себя. Он перестал чувствовать себя лишним и бесполезным. Чего не смогли внушить ему люди и не признавал он сам, того добилась мудрость женской любви.
Как-то вечером дядя Юрис, убирая во дворе сети, подслушал странный разговор. Ингус и Лилия сидели на балконе, и Лилия читала ему вслух газету. Вдруг Ингус указал рукой вдаль и спросил:
— Там светится что-то голубое, это не море?
Лилия взглянула и покачала головой:
— Нет, Ингус, это небо.
— Я тоже подумал, что море так высоко не может быть, — проговорил Ингус.
Дяде Юрису пришлось долго размышлять над его словами. Позже он рассказал об этом Лицису, и бравый лавочник сразу понял, что Лилия отказала ему из-за полуслепого человека. Значит, она ему натянула нос не ради блестящего мундира, а ради настоящей любви, против которой бороться бесполезно. Осознав это, Лицис навсегда примирился со своим поражением.
