Послушай, послушай…
Няня. Ну, слушаю.
Тарасов. Да нет, это я уже начал.
Послушай, послушай, товарищ бессонный,
Восторгов и дум соучастник ночной…
Няня. Это кто же?
Тарасов.
Графитный, граненый,
Как штык вороненый,
Мой друг — карандаш боевой.
(Воодушевляясь.)
Я знаю, в руке гениальной народа
Поэт — не игрушка, не прихоть, не мода,
Не луч недоступной звезды, —
Он голос земной, потрясающий небо,
Он ломоть ржаного солдатского хлеба,
Он ковш родниковой воды.
Больные на соседних койках слушают Тарасова.
Вдруг орудийный выстрел сотрясает стекла. Пауза. Еще два орудийных выстрела. Со столика падает кружка. Звенит где-то разбитая склянка. Некоторые больные поднимаются.
Тарасов. Что такое?
Няня. Лежи.
Няня подбегает к окну.
За окном — улица, по которой быстро едет грузовик с вооруженными матросами и красногвардейцами.
Тарасов. Что такое?
Больные смотрят на сиделку.
Вопросы. Что такое? Что такое?
Няня. Не знаю.
Орудийный выстрел. Пауза. Отдаленное «ура». Тревога в палате. Больничный коридор. В одну и в другую стороны, сталкиваясь, бежит персонал. В коридор входит Оля Данилова в подсумках и с винтовкой, идет по коридору, входит в палату Тарасова. За ней — еще несколько вооруженных.
Тарасов. Олечка, что такое?
Оля. В городе восстание. В Люстдорфе десант. Кадеты наступают. Как ты себя чувствуешь? Ходить можешь?
Тарасов. Не знаю.
Оля. Ну, как-нибудь. Одевайся. Коммунисты в палате есть?
Няня. Четыре человека.
Оля. Товарищи, кто из вас коммунисты?
Несколько голосов:
— Я коммунист.
— Я член партии.
— Я.
Оля (няне). Одевайте их. Кто не может ходить, того несите на носилках. У меня во дворе подводы.
Тарасов одевается. Пробует встать. У него кружится голова; он садится.
Тарасов (с напряженной улыбкой). Разучился.
Оля. Держись за меня.
Оля поддерживает Тарасова, ведет его по коридору.
Двор больницы. Подводы, в которые сажают и кладут больных; за оградой видна улица; по улице бегут люди. Очередь пулемета. Оля усаживает Тарасова на подводу.
Оля (кучеру). Погоняй!
Подвода выезжает из ворот больницы. Оля идет рядом с ней. Выезжают другие подводы. Навстречу с винтовками «на руку» бежит вооруженный отряд рабочих.
Оля (кучеру). Езжайте прямо по Николаевской дороге. До свидания, Коля.
Тарасов. Куда же ты?
Оля. Езжайте, езжайте, не задерживайтесь.
Оля бежит за отрядом и присоединяется к нему.
Подводы с ранеными быстро уезжают. Тарасов трясется на подводе. Кучер-красногвардеец нахлестывает лошадей. По опустевшей улице вскачь мчатся подводы и сворачивают одна за другой за угол. Остается последняя подвода, та, в которой Тарасов. Свист снаряда. Снаряд разрывается возле подводы. Одна лошадь убита, другая ранена. Раненая лошадь бьется в постромках. Кучер убит. Подвода опрокинута. Больные частью убиты, частью выброшены на мостовую. Тарасов выброшен на мостовую. Он поднимается и с большим трудом доходит до угла.
Тарасов поворачивает за угол и видит идущий цепочкой отряд офицеров. Тарасов бросается назад. Ковыляет в подворотню. Почти бежит через двор. Прижимается к выступу дома. Оглядывается. Офицерский отряд проходит мимо ворот. Тарасов ковыляет дальше закоулками, через проходной двор, выходит на другую улицу. Силы оставляют его. Он кладет узелок на землю и садится на тротуар. Мимо идет знакомая нам старуха из квартиры, где живут Тарасовы.
Старуха останавливается и злобно хватает Тарасова за руку.
Старуха. А!
Тарасов. Ради бога… Не надо… Я только что из больницы…
Старуха. Держите его! Не пускайте! Сюда!
Подбегают несколько обывателей и офицер.
Тарасов. Что вы делаете?
Старуха (кричит исступленно). Это большевик! Я его знаю! Хватайте его!
Кабинет Орловского в контрразведке. Высокие окна. Орловский в английском обмундировании с русскими погонами и трехцветным шевроном на рукаве. Дежурный юнкер.
Орловский. Пусть войдет.
Юнкер. Слушаюсь.
Юнкер впускает в кабинет мать Тарасова, а сам уходит. Сразу заметно, что мать Тарасова надела на себя все самое лучшее, от чего стала беднее и жальче.
Мать. Спасибо, что вы согласились меня принять. Я мать Тарасова. Он арестован и находится у вас в контрразведке.
Орловский. Я знаю. Стало быть, вы Колина матушка. Очень рад с вами познакомиться… Простите, не знаю вашего имени-отчества… Кажется, Екатерина…
Мать. Васильевна.
Орловский. Совершенно верно. Прошу вас, Екатерина Васильевна, садитесь. Вот сюда. Здесь вам будет покойно.
Орловский почтительно усаживает мать Тарасова в удобное кресло, а сам скромно садится рядом на стул. Все это имеет вид очень интимной, дружеской беседы.
Мать. Спасибо, спасибо. Я знала, я чувствовала, что вы добрый. Мне Колечка так много говорил о вас. Он всегда так хвалил ваши стихи.
Орловский (живо). Да? Он хвалил мои стихи?
Мать. Конечно. (Робко, с надеждой смотрит Орловскому в глаза.) Ведь вы с моим Колечкой, кажется… были прежде… друзьями?
Орловский. Почему же «были»? Мне кажется, что и сейчас тоже. Мы оба, Екатерина Васильевна, прежде всего поэты.
Мать. Вот и я тоже так думаю. Помогите же нам. Велите, чтобы Колю отпустили домой.
Орловский. Признаться, мне и самому хочется, чтобы Коля как можно скорее вышел на свободу. В конце концов это просто глупо — держать за решеткой такого талантливого человека. Кому это нужно?
Мать. Не правда ли?
Орловский. Но я не знаю, как посмотрит полковник Селиванов на Колину работу у большевиков. Все зависит от него. Вы не знаете полковника Селиванова? Это превосходный человек. Очень прямой, честный, преданный делу. Но, к сожалению, немного узкий. Ему совершенно безразлично, кто обвиняемый — матрос, красногвардеец, сотрудник чрезвычайки, агитпропщик или поэт… Раз активный большевик — кончено. Военно-полевой суд. Очень жестокий человек. Мы его называем Фукье-Тенвиль. Только между нами.
Мать. Вы меня пугаете! Боже мой, но что же делать?
Орловский. По правде сказать, Коля себя очень скомпрометировал. Но я думаю, все же мне удастся убедить полковника Селиванова, что с Колиной стороны это было простое легкомыслие. Если угодно, я даже могу за него поручиться.
Мать. Да, да. Пожалуйста. Поручитесь! Бог вам это зачтет.
Орловский. Хорошо. Я поручусь, и его освободят. Но для этого необходима одна небольшая формальность. Коля должен подписать коротенькое письмо, в котором он бы заявил, что его работа у красных была вынужденной. Ведь она была вынужденной?
Мать. Видите ли, строго говоря…
Орловский. Будем считать, что она была вынужденной. Это во всех отношениях удобнее. Вот я набросал. Мы напечатаем Колино письмо в нашей прессе, и все будет забыто. Я думаю, он не откажется подписать?
Мать. Он подпишет! Конечно! Он подпишет, он сделает все, что вы посоветуете.
Орловский. Восхитительно. (Идет к двери, открывает и говорит в коридор.) Тарасова.
Тарасов входит в кабинет.
Мать. Колечка!
Мать бросается к Тарасову, обнимает его и целует. Орловский деликатно отворачивается к окну и смотрит на рейд, где стоят несколько французских броненосцев, и на бульвар, вдоль которого идет часть союзных оккупационных войск. Черные сенегальцы, с глазами белыми, как облупленные крутые яйца; едут высокие двуколки, запряженные верблюдами; зуавы; британская морская пехота.
Орловский (оборачиваясь). Ну, здравствуй, Коля.
Тарасов (нерешительно). Здравствуй, Сережа.
Рукопожатие.
Орловский. Ты что, сыпняком болел?
Тарасов. Да. Чуть не умер.
Орловский. Что ты говоришь! Теперь тебе надо хорошо питаться. Аппетит есть?
