— Как же нам теперь быть, Петенька? Мы же ж пропали теперь! Готовились, готовились, чтобы обрушить на эту… как ее… на Гельсингу всю свою мощь — и вот, пожалуйста, все крахнуло начисто. Разоблачат нас теперь как пить дать!
Петр ответил, тая по обыкновению смех в своих голубых глазах:
— И поделом. Не надо было зариться на чужую собственность.
Тот закивал головой и сказал, сохраняя растерянный вид:
— Да, да. А мы-то мечтали захватить у них эти… как их… болота и камни, столь жизненно необходимые в экономике нашего бедного маленького государства. И все в трубу! Ай-ай-ай!
Пришлось мне вставить слово, чтобы успокоить его:
— Ладно. Я, может быть, сделаю вид, что не увидел ваших приготовлений.
— Сделаете вид, что не увидели? Так, так. Учтем это обстоятельство. — Он потер с довольным видом руки, прижимая к себе локтем альбом, и сказал таинственно Петру на ухо, но вполне громко: — Значит, препятствий не предвидится. Значит, продолжаем подготовку к захвату этой страны, ибо без ее богатств как нам прожить? И камни нам нужны, и мох, и клюква… Кстати, сколько атомных бомб мы наметили сбросить на нее? Миллион, кажется? Мало, а? Прибавим еще миллион. И водородных миллион. Крови человеческой мы жаждем! Крови! Это главная цель нашей жизни. Но смотри, никому об этом, Петя! Ни-ни! Ш-ш!
Такой он был, этот сосед Ивана Ивановича, и звали его Ермил Афанасьевич Антропов. Он остановил меня в коридоре, когда я в последний раз вышел из комнаты Ивана Ивановича. Его зоркие коричневые глаза быстро прошлись по мне сверху вниз, не упустив случая порыться и в ящичке с инструментами, который я держал за поперечную планку в одной руке. Кончив свое обозрение, занявшее у него десятую долю секунды, он сказал:
— Видно, что мыслями вы уже витаете за тридевять земель от нас. Распростились, выходит, с нашим уважаемым соседом?
— Да…
— А как у вас дальше с вечерами? Есть свободные?
— Есть.
— Не возьметесь ли и мне соорудить кое-что в том же духе?
Я подумал немного. Так уж устроена моя голова. Она не может не подумать, если представится к тому случай. И оттого, что она всегда все обстоятельно обдумывала, жизнь у меня постоянно катилась гладко, без хлопот и забот. Вот и теперь тоже, вместо того чтобы находиться в своей родной Суоми и там выбираться постепенно на тот новый путь жизни, который передо мной так ясно наметился, я жил где-то далеко, не зная зачем и не зная, сколько времени это у меня продлится.
Итак, я подумал немного. А подумав, решил, что лишние деньги не оттянут кармана, и согласился поработать у Ермила Афанасьевича, несмотря на его кровожадные намерения относительно Суоми. Досок у него еще не было, и мы просто так перекинулись двумя-тремя словами о предстоящей мне работе, идя рядом по коридору, пока не остановились возле его детей, загородивших нам дорогу.
Те спорили по поводу куска железной водопроводной трубы, пересекавшей коридор над их головами. Дочь сказала обиженно:
— Папа, смотри, как он высоко турник закрепил. Только о себе и думал в это время, а другие — как хотите.
Но сын возразил на это молодым басом:
— Где же высоко? Два метра с четвертью. Да над ним полтора. А ты что хотела, чтобы я ногами по полу шаркал? Для меня и это низко.
И действительно, он охватил турник ладонями, даже не поднимаясь на цыпочки. Сестра передразнила его:
— «Для меня, для меня»! А мы с папой для тебя не существуем?
— А вы тоже достанете.
— Ну-ка, пусти!
Сестра подпрыгнула и действительно достала. Но, повиснув на турнике, она попробовала подтянуться — и не смогла.
Брат спросил:
— Поднять?
Но она ответила:
— Не надо. Варю свою поднимай.
Он сказал:
— Ах да! Я и забыл, что у тебя полный класс мальчиков, готовых наперебой выполнить этот нелегкий труд.
Все же он подхватил ее за бока и поднял до нужного уровня, но посоветовал при этом:
— Не надо наращивать у себя то, что книзу тянет.
Она ответила: «Не у тебя беру», — и помедлила немного, лежа поперек турника на животе. Ей, как видно, очень хотелось пойти из этого положения головой вниз, но, покосившись в мою сторону, она отказалась от своего намерения и спустилась на пол ногами вниз. Отец тоже примерился глазами к турнику, спросив предварительно:
— А выдержит?
Сын усмехнулся, взглянув на свое сооружение, отнявшее у него три вечера. Он был уверен в его прочности.
Отец был одного роста со мной и с дочерью, но шире и круглее. Все же и он легко допрыгнул до железной трубки, отшлифованной до блеска наждаком. Повернувшись вокруг нее в обе стороны, он спрыгнул вниз и, переведя дух, сказал сыну:
— Ничего, держит. А тебя?
Вопрос был резонный, потому что сын весил по крайней мере на восемь кило больше отца, хотя и отец тянул побольше восьмидесяти. И все-таки сын не выглядел грузным — так равномерно распределилось мясо на просторных размерах его тела. Ширина груди и плеч, правда, не вязалась, пожалуй, с детской округлостью его лица, но не он был виной тому, что крепостью и размерами тела обогнал свой возраст. Показывая отцу прочность своей работы, он легко взлетел вверх, но в это время из кухни послышался голос их матери:
— Ну, скоро вы там?
Услыхав это, отец принял испуганный вид и заговорил торопливо:
— Ш-ш! Кончай, ребятки! Пошли! Мойте руки — и марш! Пойдемте, Алексей Матвеич, пока гроза не грянула.
Я не сразу понял, зачем он меня ведет на кухню, а когда пришел туда и понял, было уже поздно отступать. Кухня оказалась у них также и столовой. Стол в ней был накрыт белой скатертью, а на скатерти стоял обед. Увидя это, я попятился к двери, но Ермил сказал:
— Куда вы? Что вы! Никаких отступлений! Да она знаете что с вами за это сделает? Убьет на месте! Да, да! Она у нас такая.
И пока я мыл над раковиной руки, он делал вид, что защищает меня от гнева жены. А она улыбалась, разливая по тарелкам суп. И на вид она была совсем не грозная женщина — высокая, светловолосая и в меру полная для своих сорока пяти лет. Сын, как видно, от нее взял свой большой рост, обогнав заодно на полторы головы, но цвет волос и глаз перенял от каждого из родителей поровну.
Дочь тоже в росте шла скорее по материнской линии, хотя еще не догнала ее сантиметра на два, но свою толстую косу насытила больше коричневатым цветом отцовских волос и в глаза свои внесла из его глаз тот же цвет.
И получилась любопытная вещь: глаза отца не выделялись ничем особым посреди равномерной коричневатости его собственного полного лица, а на лице дочери такие же по цвету глаза — у русских они называются карими — приобрели совсем иной вид. Они заиграли, как золотые звезды, в окружении темных ресниц и нежного загара девичьих щек и лба.
Ермил указал мне место за столом и сам уселся рядом. А усевшись, он сказал мне по секрету, по по-прежнему громко, на всю кухню:
— Вы и представить себе не можете, Алексей Матвеич, до чего она у меня сердитая. Только ради всех святых не говорите ей, что я вам пожаловался. Убьет! Да, да! О, тиранит она меня нещадно! Хорошо, детишки начинают помаленьку подрастать и скоро будут в состоянии вступиться за меня, а то бы сгинул, ей-богу!
Детишки в это время тоже подошли к столу, и я еще раз полюбовался девушкой. Нет, она вовсе не выглядела тяжелой, в чем упрекал ее брат. Ничего лишнего не было в ее стройном теле, хотя нижняя часть ее и казалась тяжелее верхней. Только несла она себя несколько лениво, словно нарочно прибавляя себе этим тяжеловатости. Но даже в этой тяжеловатости была в то же время красивая легкость, чего она сама, конечно, видеть в себе не могла. Случись ей попасть на конкурс красоты, она обязательно получила бы звание «мисс России», ибо таила в себе все задатки дородности настоящей русской женщины.
И, глядя на нее, я подумал, что вот у меня теперь тоже очень скоро могла появиться такая же красивая дочь. Почему бы и нет? Женщина для меня уже нашлась. И это была тоже по-русски красивая женщина. К ней собирался я ехать в этот вечер, чтобы окончательно все уладить. Ее намеревался я увезти в свою Суоми. И если не получилась когда-то, в давние времена, любовь между финном Илмари Мурто и русской женщиной Верой Павловной, то получится зато теперь между другим финном и другой русской женщиной. Тут уж промаха не предвиделось.
Так я раздумывал, сидя за столом у Ермила Антропова.
Хозяйка спокойно ела суп. А дети, сидевшие напротив меня и Ермила, не только ели, но и спорили о чем-то. Брат сказал сестре наставительно:
— А разве это не такой же показатель культуры? По-моему, когда нет интереса к спорту — это и есть бескультурье. Чем ниже культурный уровень человека, тем меньше он имеет понятия о спорте.
Сестра сказала:
— Спасибо за сравнение. А я и не знала, что учиться в десятом классе — это значит впадать в бескультурье.
