Пьер Клоссовски - Бафомет

Валентина де Сен-Ви, владелица Палансе, чьи земли соседствовали с резиденцией Командора ордена тамплиеров, уже давно с вожделением заглядывалась на это процветающее имение.

Брат ее прадедушки по отцовской линии Жан во исполнение данного обета с тем большей легкостью передал по возвращении из последнего крестового похода две трети своих земель в дар ордену Храма, что сам был обделен потомством. Поскольку статьи дарственной обязывали братьев-рыцарей обеспечивать защиту поместья Сен-Ви, отошедшего в наследство его племянницам, получившим тем самым право зваться де Палансе, на протяжении более чем века, пока тамплиеры занимали господствующий фьеф, возделанный, расширенный, укрепленный их собственными руками, все земли, прилегающие к соседнему поместью, перешли под юрисдикцию Командора. И вот, если владелец Палансе — как и его тесть — никоим образом не намеревался оспаривать это право в свою пользу, ибо никогда не появлялся в этом доставшемся ему в качестве приданого имении, то вернувшаяся сюда после смерти супруга мадам де Палансе не могла, как с рабством, примириться с тем, на ее взгляд, неправомерным покровительством, которое Храм распространил на ее земли.

Выйдя пятнадцати лет от роду замуж за Гуго де Палансе, она так и осталась бездетной. Ее муж был убит при Куртре, и, оказавшись вдовою во главе огромных владений, она и не подумала о вторичном замужестве. Это была привлекательная молодая женщина, миловидная лицом, но черствая, холодная и скупая. И если между делом она усыновила своего воспитанника и племянника, малолетнего сира де Бозеана, сироту, в собственность которого должны были перейти обширные поместья, то лишь для того, чтобы получать доходы и с них.

При дворе у нее были свои люди, и поэтому мадам де Палансе оказалась в числе тех немногих, кто в королевстве догадывался о намерениях, вынашиваемых Филиппом в отношении ордена Храма. В безрассудной надежде получить обратно принесенное ее дедом в дар — на самом деле наибольшие шансы присвоить эту неотъемлемую собственность Церкви были у соперничающего с Храмовниками ордена Иоаннитов-госпитальеров — мадам де Палансе, с целью договориться о возможной секуляризации, попыталась прощупать Гийома де Ногаре. Сей зловещий советник Филиппа тут же понял, какую выгоду сумеет извлечь из этой женщины, ради наживы способной на все. Он лицемерно пообещал ей либо возврат земель в случае отчуждения владений Храма, либо, в виде компенсации, выкуп из хранимой в Сен-Ви казны Командора, если ей удастся предоставить в его распоряжение неопровержимые для Храма улики против нравственности Ордена, способные подкрепить приближающееся судебное разбирательство.

Узнав таким образом о главном пункте обвинения, жертвами которого должны были стать братья-рыцари, мадам де Палансе обратила взгляды на своего племянника Ожье. Она не испытывала к этому едва достигшему четырнадцати лет прелестному ребенку ни малейшей привязанности — тщание, с коим она с виду подходила к его воспитанию, диктовалась единственно возможностью присвоить унаследованное им имение. Но стоило ей понять, что для достижения ее химерических целей многое может зависеть от ее воспитанника, как он предстал перед ней в неожиданном свете: когда ее захлестнуло всепоглощающее стремление к собственной выгоде, выбранное для достижения оной средство разожгло в этой бесчувственной натуре не запоздалую нежность, но порок. Поскольку она имела самое смутное представление о той гнусности, каковая, в глазах эпохи, похоже, коренилась скорее в чернокнижии, нежели в сластолюбии, для начала она решила посоветоваться с тем из двух наставников своего племянника, которого предпочитала сама. Другой, бургундский священник и капеллан Палансе, позже утверждал, что именно он и явился виновником всех последующих злоключений. Этот человек (одни утверждают, что он был родом из Германии и звали его Вальдхаузер, другие — что из Сицилии и звали его фра Сильвано), сведущий и в астрологии, и в лечебных свойствах растений, приобрел слепое доверие Мадам де Палансе не только сбывшимися предсказаниями, но и опытами, доказавшими действенность его познаний: так, например, он, как говорили, способен был издалека воспроизвести в умах образ человека, которого перед этим погрузил в сон; подвергнув своего ученика подобным опытам, он мог бы оказывать на юного Ожье необоримое воздействие.

К своей тетушке и опекунше — которую многие сочли бы весьма и весьма соблазнительной, хотя ей и перевалило уже за сорок — юный де Бозеан по воле своих только-только пробудившихся чувств испытывал смутную страсть, для выражения каковой его робость не оставляла иных возможностей, помимо непоколебимого повиновения и преданности.

Недостаток симпатии мадам де Палансе в отношении своего племянника мог смешиваться в его глазах со своего рода строгостью, коей требовали приличия и обычаи тех суровых времен: убедившись в совершенно особом искушении, которому этот отрок, по заявлениям все того же фра Сильвано, способен был подвергать других мужчин, она, поскольку именно на такое средство и намекал низкий Ногаре, сочла, что пришло время не столь строго блюсти дистанцию и выказать чуть больше приветливости: этого будет вполне достаточно, чтобы юноша, с наивностью польстившись на многообещающие ласки, воспламенился в своем любовном рвении и без долгих раздумий принял бы тот образ действий, который ему собирались предписать.

Утверждается также, будто сей астролог предсказал Мадам де Палансе, что ее племянник так никогда и не возмужает, а сама она сменит пол. Она страстно желала, чтобы первое предсказание сбылось, а второе истолковала в том смысле, что в один прекрасный день окажется благодаря своему богатству столь всемогущей, что это навсегда отобьет у ее кузенов охоту идти ей наперекор. Правда, когда эти предсказания и в самом деле исполнились, она в своем положении уже не могла в этом убедиться.

Сильвано был достаточно ловок, чтобы отговорить ее поначалу от вступления на этот путь: «Вам надлежит знать, Мадам, — сказал он, — что любой прорицатель — непременно и обманщик. Все, что он скажет в переносном смысле, будет принято буквально, если так подскажет честолюбие; вот почему, отказываясь принимать его заявления буквально, мы делаем из лжеца пророка».

В эту позднюю эпоху Святого Ордена — ставшего в своем процветании и беспроцентным заимодавцем, странствующим и оседлым, и королевским казначеем — братья-рыцари, помимо того что располагали оруженосцами и послушниками, подчиняющимися монастырскому уставу, имели право принимать к себе в личное услужение — будь то для нужд охоты или путешествий — молодых благородных мирян; так что постепенно институт пажей, сколь бы сей обычай ни противоречил изначальному уставу Ордена, утвердился во многих Командорствах.

Сир Жак де Моле, Великий Магистр Храма, не потрудился запретить подобную практику; ведь молодые люди, набираемые на двенадцатом-тринадцатом году жизни, миновав подобающий щитоносцу возраст, либо становились послушниками и приносили обет, тем самым дополняя до нужного число рыцарей Храма, либо возвращались к мирской жизни, но даже и тогда, благодаря установившимся между братьями-рыцарями и их пажами связям создавалась духовная близость между Орденом и многими семьями крупных феодалов. При поступлении на службу подростки-миряне клялись своей честью ни при каких обстоятельствах не разглашать то, свидетелем чего им доведется стать в лоне Братства.

Командор Сен-Ви, хотя и мог бы с легкостью запретить у себя в крепости этот обычай, к нему более или менее притерпелся. Заурядного происхождения, строгих нравов, то ли по скромности, то ли из политических соображений, то ли из чистой порядочности, он и не подумал перечить самым знатным и родовитым братьям-рыцарям, пользуясь тем предлогом, что сам не ищет от подобного обыкновения никаких выгод; про себя же он дожидался возможности провести реформу: если когда-нибудь разразится скандал вроде тех, о которых уже ходили слухи, удобнее было бы списать его на счет этого чуждого монастырскому устройству обычая, чем подвергать дальнейшему сомнению изначальный устав Святого Ордена.

В году тысяча триста седьмом, за несколько недель до того, как Филипп повелел арестовать тамплиеров по всему королевству, ничтожное поначалу дело заронило раздор в лоно Командорства Сен-Ви.

Командор заметил, что вот уже два дня, как брат Ги, сир де Мальвуази, не появлялся ни на службах, ни во время трапез, и удивился тому, что означенный брат не испросил дозволения уединиться в келье, ежели его побуждала к тому болезнь или иная причина, и что никто из братьев-рыцарей не мог или не желал разъяснить ему неподобающее поведение вышеупомянутого брата, но тут, после вечерни на третий день, двое братьев-послушников сообщили ему следующее: в начале недели, по их словам, брат де Мальвуази встретился с братом Лаиром де Шансо в рефектории братьев-послушников, дабы сыграть партию в шахматы, и свидетелям их игры, насколько они, держась в известном отдалении, могли судить по репликам вышеозначенных рыцарей, вскоре стало ясно, что ставкой в игре был вовсе не какой-либо ценный предмет или сумма денег, но состоящий на службе у брата Лаира юный Ожье, сир де Бозеан, собственной персоной; когда же оный брат оказался в проигрыше, они расслышали, как он объявил победившему рыцарю, что в соответствии с договором уступает ему своего пажа.